смелостью, не имея средств и способностей действовать впереди во имя
известных интересов и убеждений, отличались осторожностью и скрытностью в такое
смутное и тяжелое время, и если кому из них случалось проговориться, то,
испугавшись, старался еще более притвориться усердным к существующему порядку,
еще более надвинуть маску на лицо. Остерман был знаменит этою осторожностью,
этим притворством, и, разумеется, никакие Ханыковы не могли проникнуть в
глубину его души и усмотреть неприязнь к регенту, тогда как в действительности
эта неприязнь была сильная: Бирон, и не будучи еще регентом, не мог переносить
оракула
и сначала подставил против него Волынского, а теперь Бестужева, вследствие чего
Остерман перестал быть душою Кабинета; а в регентство Бирона он должен был
опасаться еще худшего: с Бестужевым ему нельзя было ужиться, а Бестужев не
Волынский. Люди более проницательные, чем Ханыков с товарищами, министры
иностранные писали, что Остерман поставлен в унизительное положение, в каком до
тоге времени никогда не был. Генерал-прокурор князь Никита Трубецкой в первом
порыве негодования проговорился, перед кончиною Анны он имел неосторожность
сказать: «Хотя герцога курляндского регентом и обирают, только, как скоро
императрица скончается, мы это переделаем». Императрица скончалась, герцог
курляндский был провозглашен регентом – и генерал-прокурор является одним из
самых ревностных его приверженцев, и это не противоречило его прежнему
заявлению; он говорил: «мы переделаем», а не «я переделаю», и так как
множественного
числа не оказывалось, то князь Никита в единственном числе служил Бирону,
возбуждая этим неудовольствие патриотов.
Ханыков не знал, на кого особенно сердиться: погубил его не князь Никита
Трубецкой, хотя, как ему казалось, и лежал на ухе у регента; погубил его и не
хитрый иноземец Остерман, погубил его другой кабинет-министр, Бестужев-Рюмин,
главный приверженец Бирона по тесной связи своих интересов с интересами
регента, потому что Бестужев держался только Бироном и необходимо падал вместе
с ним. 22 октября Алфимов был у другого сержанта, Акинфиева, и здесь встретился
с вахмистром конногвардии Камыниным, который говорил: «Хотят ныне к солдатству
милость казать и за треть жалованье выдать, домику не взыскивать и, с которых
домика
взята, возвратить; а из гвардейских полков дворян отпустить в годовой отпуск и
вычетными
из жалованья их деньгами хотят казармы достраивать и тем солдатство и всех
приводят к милости. Чудесно, что господа министры допустили кого править
государством! Вот мне и дядюшка Бестужев, а какой он министр? Вот коли бы
Михайло
Аргамаков сделал подписку…» Но агент-подстрекатель не дождался подписки и в тот
же вечер донес дядюшке Бестужеву на Ханыкова, Аргамаков и Алфимова, которые на
другой же день были арестованы; на пытке они не сказали ничего нового. Бестужев
служил верную службу своему благодетелю – Бирону. Капитан Бровцын рассказывал
кабинет-секретарю
Яковлеву: «Однажды, будучи на Васильевском острову с несколькими солдатами,
плакал я о том, что Бирон учинен регентом; уведя это, Бестужев погнался за мною
с обнаженною шпагою, так что я насилу мог уйти в дом Миниха».
Другой кабинет-министр, тело Кабинета, князь Черкасский, не отстал от
Бестужева в верной службе регенту. О движениях Ханыкова знали другие офицеры и
действовали против Бирона, когда Ханыков был уже схвачен. Служивший в Ревизион-
коллегии
подполковник Пустошки еще 6 октября, когда узнали о назначении принца Иоанна
наследником престола, имел со многими разговоры, что надобно от российского
шляхетства подать челобитную о назначении регентом принца Брауншвейгского. 21
октября он был в гостях у кабинет-секретаря Яковлева и говорил о том же с
другими гостями, причем хозяин Яковлев сказал: «Чем вам там пустое балакать,
падите
о том бейте челом чрез графа Остермана или князя Черкасского, а ежели меня
спросят, то знаю я, на каком основании то делано». На другой день Пустошки
явился к князю Черкасскому и объявил, что их собралось много, между ними
офицеры Семеновского полка, а из Преображенского поручик Ханыков и все они
желают, чтоб правительство было поручено принцу Брауншвейгскому. Когда
Черкасский спросил, кто его к нему послал, то Пустошки отвечал, что послал его
граф Михайло Головкин. От Черкасского Пустошки отправился к графу Головкину и
рассказал ему, в чем дело; Головкин отвечал: «Что вы смыслите, то и делайте:
однако ж ты меня не видал и я от тебя сего не слыхал; а я от всех дел отрешен и
еду в чужие кари». Головкин был из числа вельмож, недовольных настоящим
регентством; как родственник принцессы Анны по жене (урожденной Ромодановской,
двоюродной сестры императрицы Анны по матери), он надеялся получить важное
значение, если бы Анна была назначена правительницею; при ссоре принцессы с
Бироном в последнее время царствования Анны Головкин стал на сторону принцессы
и позволил себе «вольные речи» о фавор-