мог без соизволения вашего высокографского сиятельства, яко издревле
милостивого государя и отца, смелости принять в высшее место прошение взнести,
но токмо нижайше прошу, дабы чрез вашего высокографского сиятельства
милостивейшее ходатайство против означенных бригадиров высочайшей милости не
был оставлен, в чем отдаю себя во всемилостивейшее ваше покровительство и
остаюсь с должнейшим моим рабским почтением, милостивейший государь, вашего
высо-кографского
сиятельства всепокорнейший раб».
Но очень скоро люди, бывшие поближе, чем Скейт и Ефремов, увидали, что
Остерман не только не царь всероссийский, но даже и не первый министр, что ему
нужно употребить большее усилие, произвести новый, более трудный переворот, чем
свержение Бирона и Миниха, чтоб стать таким всемогущим правителем, каким издали
его представляли. Анна Леопольдовна сама не могла управлять, ей было скучно
заниматься делами; но в то же время она не умела и не хотела найти человека
опытнее, способнее других, на которого бы могла сложить все бремя дел, т.е., не
производя никаких перемен, сложить все это бремя дел на Кабинет, а в Кабинете
по удалении сначала Бестужева, а потом Миниха душою оставался по-прежнему
Остерман, а кн. Черкасский – только телом, следовательно, Остерман становился
на деле первым министром. Но Анна Леопольдовна, не умея управлять, скучая
делами, хотела, однако, управлять, и это желание, естественно, поддерживали в
ней приближенные люди, которые хотели управлять, по крайней мере вмешиваться в
управление, играть видную роль, пользоваться важным значением. Такими
приближенными людьми были фрейлина Менгден и граф Михайло Гаврилович Головкин,
которые не любили Остермана, не хотели подчиняться ему. Вполне был предан
Остерману, вполне подчинялся его влиянию принц Антон; но это только вредило
Остерману во мнении правительницы и ее приближенных, потому что между мужем и
женою были нелады. Отсюда естественное желание Остермана поднять значение
принца Антона, а это желание только усиливало нерасположение к нему со стороны
правительницы и людей к ней близких.
Для лучшего уяснения отношений, господствовавших при тогдашнем дворе,
характера лиц и способа их действий приведет следующий рассказ.
У Амвросия Юшкевича сидит гость, действительный статский советник Тимирязев;
ведется разговор политический. «Остерман, – говорит хозяин, – делает в
государстве многие неправды; думаю, что и в нынешней шведской войне он больше
виноват; я на него многократно государыне говаривал, только к нему ничто не
льнет». Тимирязев: «Да и манифест о правлении великой княгини, чаю, он
сочинял!» Архиерей: «Он, он! Да и регенту он все помогал, все действия eгo,
только к нему ничто не льнет!» Тимирязев: «Смотрите, преосвященный, как он
регента сверстал с великою княгинею!» Преосвященный встрепенулся, принес
манифест: «Ради бога покажи, в которой речи он сверстанье учинил?» Тимирязев
показал ему, что по смыслу манифеста великая княгиня должна править на том же
основании, как правил Бирон. «Поставь против этой речи точки, я ма-лопамятен»,
– сказал ему архиерей. Тимирязев поставил точки. «Хорошо, – продолжал
преосвященный,
– я пойду к государыне и покажу на него, Остермана, все, что это подлинно все
его дело».
Дня через два Тимирязев опять приехал к архиерею спрашивать, как идет дело.
«Доносил я государыне об этом, – отвечал Амвросий, – она изволила сказать, что
подлинно тем обижена, да не только тем, что с регентом ее сверстали и дочерей
ее обошли; а про Остермана ничего не изволит говорить, к нему ничего не льнет;
он и книгу у нас запечатал, Камень веры; я сколькократно на него просил
государыню, чтоб ту книгу распечатать, только не мог милости получить, и
поднесь книга запечатана, и во всем он все мешает через генералиссимуса, для
того и мы ему противны, что он не одного снами закону. Знает ли тебя фрейлина
Менгденова,
она очень у великой княгини в милости». «Не знает», – отвечал Тимирязев. «Ну
так ты пойди к ней, – продолжал архиерей, – и про манифест, как сравнена
великая княгиня с регентом, скажи, и ту речь покажи, и то ей подкрепи, что все
это
– дело Остерманов; может, что она будет великой княгине на него представлять».
Тимирязев не знал, как пройти к Менгден: архиерей послал келейника показать
ему крыльцо, ведшее к ее спальне. Только что начал Тимирязев объяснять
фаворитке обиду, нанесенную принцессе Анне в манифесте, о сверстании с Бироном,
как та перебила его: «У нас все это есть, мы знаем, постой-ка
здесь», и сама ушла. Тимирязев догадывался, что она пошла к правительнице.
Возвратившись,
Менгден начала говорить: «Сходи ты к Михайло Гавриловичу (Головкину), скажи
ему, что он по приказу великой княгини написал ли, и буде написал, то бы
привез, да и манифест, как сверстана великая княгиня с регентом, покажи, и что
он тебе скажет, ты приди сюда и скажи».