дут господствовать над русскими и их соседями-союзниками. Вследствие таких
справедливых намерений его королевского величества должны и могут все русские
соединиться со шведами, и, как друзья, отдаваться сами и с имуществом под
высокое
покровительство его величества, и ожидать от его высокой особы всякого сильного
наступления.
Елизавета очень обрадовалась манифесту, но в противном лагере он,
разумеется, произвел противоположное действие. Обер-гофмаршал Левенвольд
услыхал об нем от принца Антона, а потом, когда приехал к Остерману, то хозяин
прочел его ему и начал рассуждать, что в манифесте о чужестранных весьма
противно написано и что это не до одних чужестранных касается, но и до
принцессы Анны и всей фамилии; другого теперь делать нечего, как лучшую военную
предосторожность взять, и надобно определить, что, где такие манифесты явятся,
в народе их не разглашать, а собирать в Кабинет, и чтоб он, Левенвольд, донес
об этом правительнице. Левенвольд согласился. При свидании с правительницею она
спросила его, слышал ли про манифест. Левенвольд отвечал, что слышал и что он о
чужестранных, о министерстве и о незаконном наследстве очень остро написан и
касается самой фамилии, причем упомянул о мере против распространения
манифестов, указанной Остерманом. Принцесса сказала на это: «Правда, очень
остро писан», и тем дело кончилось. Остерман, однако, не позабывал о манифесте:
от имени русского главнокомандующего он написал письмо к Левенгаупту, что
манифест, подписанный его именем, оставлен в деревне шведским отрядом; по всему
видно, что манифест выдан подложно под его именем, потому что такие манифесты
между христианскими и политическими народами не в употреблении. Член
Иностранной коллегии и правая рука Остермана, Бревен принес это письмо
Левенвольду,
с тем чтоб тот отдал его правительнице. Анна Леопольдовна, взявши письмо,
сказала:
«Хорошо» – и оставила его у себя.
Остерман напрасно беспокоился насчет манифеста; цесаревна Елизавета напрасно
радовалась ему: нет сомнения, что он не произвел бы никакого действия, если бы
даже и был распространен. Хлопоты о манифесте, хлопоты о присутствии молодого
герцога Голштинского при шведском войске происходили со стороны Елизаветы от
желания, чтоб дело началось как-нибудь и именно началось в войске. Мы уже
упоминали, в каком затруднительном положении находилась она: у нее было
множество приверженцев, за нее была гвардия, и, однако, не было человека,
который
бы стал во главе движения, сделал бы для нее, во имя ее то, что сделал Миних
для Анны Леопольдовны. Елизавета должна была сама начать дело, сама вести
солдат: легко понять, как ей трудно было на это решиться, как она должна была
медлить и ждать, не начнут ли другие, не встанет ли войско в Финляндии,
возбужденное манифестом или присутствием внука Петра Великого в шведской армии.
Но долее медлить было нельзя. 23 ноября в понедельник был обыкновенный прием
(куртаг) во дворце; Шетарди заметил, что правительница, долго ходив взад и
вперед, отправилась в отдаленную комнату, куда велела позвать Елизавету,
которая, возвращаясь оттуда, имела взволнованный вид. На другой день поверенный
сообщил Шетарди, что разговор, так взволновавший цесаревну, шел об нем:
описавши его самыми черными красками, Анна объявила, что решилась просить
короля об его отозвании из Петербурга, и внушала Елизавете, что она не должна
более
принимать такого человека. Елизавета отвечала, что это ей трудно сделать: можно
сказать посланнику раз, два, что ее нет дома, нельзя сказать этого в третий
раз; вчера, например, Шетарди подъехал к ее дому в ту самую минуту, когда она,
выйдя из саней, входила к себе. Правительница, не обратив внимания на эту
отговорку, продолжала настаивать на своем. Тогда Елизавета сказала: «Можно
сделать гораздо проще: вы правительница, прикажите Остерману сказать Шетарди,
чтоб не ездил ко мне более». Правительница отвечала, что так нельзя сделать,
нельзя раздражать таких людей, как Шетарди, и подавать им явный повод к
жалобам. Елизавета возразила, что если Остерман, будучи главным министром, имея
повеление правительницы, не смеет этого сделать, то она, цесаревна, тем менее
решится на это. Правительница, раздосадованная противоречием, приняла
повелительный тон; Елизавета в свою очередь возвысила голос.
Разговор этот трудно выдумать: по всем вероятностям, он был веден на самом
деле и был передан Шетарди исключительно так, как всего более должен был
интересовать его. Но, как видно, была вторая половина разговора, которая должна
была гораздо сильнее взволновать Елизавету; по другим известиям, правительница
сказала ей: «Что это, матушка, слышала я, будто ваше высочество имеете
корреспонденцию с армиею неприятельскою и будто ваш доктор ездит к французскому
посланнику и с ним фикции в той же силе делает; в письме из Бреславля советуют
мне немедленно арестовать лекаря Лестовка; я всем этим слухам о вас не верю, но
надеюсь, что если
