ним для другого. Эти люди, стремившиеся овладеть ее доверием, ее волею, как
обыкновенно бывает, не понимали, сколько гарантии для них заключается в этом
спокойствии, в этой ревности императрицы относительно их; они обыкновенно
упрекали ее в непостоянстве, в том, что, выслушав нынче мнение одного и,
по-видимому, согласившись с ним, завтра, выслушав другого, она переменяет
прежнее мнение; упрекали ее в скрытности и хитрости. Не имея блестящих
способностей,
образования, приготовления, опытности и привычки к делам правительственным,
Елизавета,
разумеется, не могла иметь самостоятельных мнений и взглядов, исключая тех
случаев, где она руководилась чувством. Выслушивая одно мнение, она принимала
его и по живости характера не могла удержаться от выражения своего одобрения;
не торопясь решать дело по первому впечатлению, она выслушивала другое мнение и
останавливалась на новой стороне дела; приведенная в затруднение, сравнивая и
соображая, она, естественно, медлила и тем приводила в раздражение людей,
желавших, чтоб их мысль была приведена как можно скорее в исполнение. Они
кричали, что императрица не занимается государственными делами, отдает все свое
время удовольствиям. Мы не станем отрицать, чтоб в этих жалобах не было
значительной доли правды. Елизавета могла быть и ленива, и предана
удовольствиям; мы заметим только, что указания на эти недостатки идут от людей,
находившихся в раздраженном состоянии, страстно желавших спешить; мы заметим
только, что были и другие причины медленности: укажем на трудность решения дел
при разноречии мнений, при спокойном, ровном отношении к людям, высказывавшим
разноречивые мнения.
Относительно внешних дел политика, единственно возможная при тогдашнем
положении Европы, единственно сообразная с интересами России, единственно
национальная, т.е. сохранение политического равновесия, недопущение, с одной
стороны, Франции, а с другой – Пруссии усилиться на счет Австрии и Саксонии, –
эта политика вначале встретила противодействие в личных отношениях Елизаветы к
тем или другим дворам, в ее симпатиях и антипатиях к дворам и представителям их
в России. Мы видели, что европейские державы, разделившись на две группы –
противников и защитников австрийского дома, должны были посредством своих
представителей бороться при петербургском дворе за союз или по крайней мере
нейтралитет России. Так как сочувствие Брауншвейгской фамилии было на стороне
Австрии, то, разумеется, особенным расположением правительства пользовались
представители держав, защищавших Марию Терезою; представители этих держав со
своей стороны должны были желать добра Брауншвейгской фамилии именно за ее
сочувствие к Австрии и неприязненно относиться ко всему ей враждебному,
следовательно,
и к цесаревне Елизавете, на торжество которой они должны были смотреть как на
торжество Франции и Пруссии. Английский посланник Финчу сообщил Остерману о
движениях Елизаветы; посланник Марии Терезии Бота имел самые сильные побуждения
быть на стороне Брауншвейгской фамилии и враждебно относиться к Елизавете; со
стороны Саксонии, представляемой Динаром, Елизавета не могла ждать для себя
ничего хорошего, следовательно, и сама не могла быть расположена к ней;
прусский посланник Мардефельд ведет себя осторожно, не сближается с Елизаветой;
но по свержении Миниха у Пруссии с русским правительством небольшие лады,
следовательно, Фридриху II было легко приобрести расположение Елизаветы; самым
сильным
расположением новой императрицы должна была, разумеется, пользоваться Франция и
ее представитель Шетарди. Таким образом, людям, которые были убеждены, что
внешние отношения России нисколько не должны были измениться с переворотом 25
ноября, людям, которые были настолько честны, что хотели следовать национальной
русской политике, несмотря на то что ее поддерживал ненавистный им Остерман, –
этим людям прежде всего надобно было выдержать борьбу с симпатиями и
антипатиями императрицы.
Шетарди, который так хлопотал о возведении на престол Елисайеты, был очень
неприятно поражен, когда узнал о перевороте 25 ноября, потому что этот
переворот был произведен без его ведома, гораздо раньше, чем он рассчитывал, и
одними русскими средствами, безо всякой помощи шведов, что ставило Францию и ее
посланника в Петербурге в крайне затруднительное положение.
В первые дни по вступлении на престол Елизаветы французского посланника, о
преданности которого новой императрице теперь все знали, окружал необыкновенный
почет. Финчу писал своему двору, что если первый поклон императрице, то второй
Шетарди.
Быть может, какой-нибудь Бестужев и понимал, что торжество не будет
продолжительно, и в предвидении страшных затруднений для Шетарди не желал быть
на его месте; но толпа смотрела иначе. Гвардейцы, разнуздавшиеся от милостей
императрицы и позволявшие себе бесцеремонное обращение, считали Шетарди
