них исповеданий находятся в Петербурге на самом видном месте – на Невском
проспекте. Императрица велела приискать для них другие, более отдаленные места.
Места были приисканы, составлены планы и сметы издержкам построения, и решили
доложить государыне, не соизволит ли указать оставить кирхи до будущего времени
на прежних местах, потому что по смете на строение новых денежной казны надобна
сумма немалая, а в настоящее время деньги потребны на самонужнейшие расходы.
С октября двор начал собираться в Москву. Сенат приказал: для шествия ее им.
величества в Москву поставить по станциям ямских и от купечества по 200 лошадей
с каждой станции; но чтоб находящиеся по той дороге ямщики и купцы одни от
поставки подвод не понесли излишнего отягощения, то в помощь к ним расписать по
способности прочие города и села расстоянием от той дороги хотя в 200 верстах;
смотреть, чтоб купечество и ямщики лошадей ставили с хомутами, вожжами и дугами
и кормили их, чтоб были сыты. Для шествия же господ министров, сенаторов,
Синода,
придворных и прочих чинов и чужестранных министров поставить на тех же станциях
уездных по 500 подвод. Потом велено было к двумстам подводам прибавить еще по
100 на каждой станции с ямщиков и купечества. Из Москвы императрица
намеревалась ехать в Киев, и потому велено было исправлять дорогу, строить
дворцы по станциям; но потом нашли, что малороссиян нельзя отягощать постройкою
дворцов по причине недостатка в лесе, и потому велено от Глуховат до Киева
приготовить только погреба для питей и припасов.
Императрица сбиралась в Москву, чтоб праздновать там мир со Швециею. На
каких же условиях был заключен этот мир?
Мы видели, в каком отношении находилась императрица Елизавета и ее главные
вельможи к иностранным делам в конце 1742 года. Благодаря явному пристрастию к
Швеции, выказанному французским правительством, благодаря тому, что с
французской стороны была задета самая чувствительная струна, именно отношения
Елизаветы
к Швеции перед ее воцарением, Листок и Ше-тарди проиграли дело против русских
вельмож, и Шетарди должен был оставить Россию. В начале ноября 1742 года
приверженцы Франции были обрадованы смертью великого канцлера князя Алексея
Михайловича Черкасского, который под конец жизни заглаживал старые грехи, стоя
твердо за русские интересы: но все же его смерть послужила более в пользу, чем
во вред, этим интересам, отдавая их в руки даровитого и энергического
Бестужева, который становился теперь самостоятельным. Впрочем, в первое время
по смерти Черкасского никто не был уверен, что Бестужев получит верховное
заведование иностранными делами. Мы знаем, что у вице-канцлера были сильные
враги, которые должны были употребить все усилия, чтобы оттолкнуть его от места
великого канцлера. Но для этого им нужно было указать императрице человека,
который был бы достойнее или по крайней мере столько же достоин этого места,
как и Бестужев. Указывали на Румянцева; но Елизавета не считала его способным и
опытным: может быть, он добрый солдат, да худой министр, писала она. По своему
обыкновению, Елизавета отложила трудное дело, не назначила никого пока великим
канцлером; но Бестужев в прежнем звании вице-канцлера стал самостоятельно
заведовать иностранными делами, и Бревен продолжал служить ему верным
помощником,
каким был прежде и для Остермана.
Шетарди не было; но у Лестовка нашелся другой товарищ, столь же опасный для
Бестужева и русских интересов, как и Шетарди: то был голштинец Брюмер,
гофмаршал двора великого князя наследника Петра Федоровича. Провозглашение
Петра Федоровича наследником произошло внезапно; никто до последней минуты не
знал об этом, кроме Лестовка, Брюмера и новгородского архиепископа Амвросия
Юшкевича: ясно, что боялись сопротивления, неудовольствия с чьей-то стороны. Но
у Брюмера на сердце было еще другое дело, чисто голштинское, – это выбор в
наследники
шведского престола, от которого отказался великий князь, дяди его, епископа
Лобского,
администратора Голштинии за малолетством Петра Федоровича. Разумеется, Брюмеру
и Лестовку легко было убедить Елизавету в необходимости поддерживать избрание
голштинского
герцога со стороны России: близкая родственная связь между наследниками
русского и шведского престолов обезопасит Россию со стороны Швеции и упрочит
мир на севере; при этом в Елизавете действовало и печально-нежное воспоминание:
дело шло о помощи родному брату того герцога Голштин-ского и епископа Лобского,
который был женихом ее и был отнят у нее смертью. Листок, разумеется, сильно
содействовал Брюмеру в этом деле, ибо за избрание епископа Лобского Швеция
могла получить более выгодный мир, которым Листок отслуживал Франции за ее
пенсию. И русские люди могли желать избрания герцога Голштинского в наследники
шведского престола, но с
