одни жаловались на это частным образом, то приверженцы Пруссии возражали,
что прусское войско еще ни разу в Польше не было, а русское уже два раза
побывало, и с великим вредом, особенно во время похода к Хотину, когда казаки
били и разоряли шляхту и больше всего грабили и ругались над церквами. Бестужев
справился у бригадира Ливана, бывшего тогда членом комиссии, назначенной по
поводу этих жалоб, и Ливен отвечал, что действительно так было. «Того ради, –
писал Бестужев, – я стараюсь оное загладить и у них из памяти вывести. Хотя мы
здесь приятелей имеем, однако ж весьма за потребно нахожу партию нашу здесь
умножить, которая бы противной партии баланс держать могла. По моему мнению,
лучше, кажется, поляков оставить в тех беспорядках и слабости, в которых они
ныне находятся, и в том их содержать и до акции (умножения) войска не
допускать, ибо от оной никогда пользы интересам вашего им. величества не
воспоследует,
потому что ежели оная состоится, то токмо их в большую гордость, а гетманов в
большую силу приведет, и ежели в потребном случае надобно будет впредь
российскому войску через здешние земли против кого идти, то в том от них
препятствия и затруднения ожидать должно; ежели б паче чаяния какой России
дезавантаж
(невыгода) случился, то и они, памятозлобствуя бытность наших войск в Польше и
прочее, может быть, и сами против нас замыслы иметь будут, и для того весьма
потребно их в нынешней конфузили оставить и не токмо до акции войска не
допускать,
но и сеймы до состояния не допускать же, чрез что ваше им. величество всегда
свою инфлюенцию (влияние) в здешних делах иметь будете». Но для всего, повторял
Бестужев, нужны деньги.
Деньги (10000 рублей) были отправлены, но опоздали. 25 октября Бестужев
писал, что до сейма остается одна только неделя и потому не надеется употребить
присланные деньги с пользою: перед концом сейма деньги такого действия не
имеют, как вначале, да и сейм, по всем вероятностям, не состоится, а хлопотать,
чтоб он состоялся, не нужно.
Сейм расползся, то есть истечение законного срока не допустило ни до каких
решений. Бестужев не истратил ни копейки из присланных ему денег. Но Бестужева
озабочивало другое дело – объявленное супружество дофина на саксонской
принцессе, что грозило тесною связью Франции с Саксониею. В Польше оставалось
одно важное дело – защита православных. 2 декабря Бестужев писал: «Я, сколько
по человечеству возможно было, старался исходатайствовать православным церквам
и людям удовлетворение в причиненных им обидах и гонениях, представлял об этом
самому
королю, графу Брилю, кроме разговоров подал промеморию и наконец добился того,
что король велел возобновить гродненскую комиссию и чтоб она начала свои
действия еще во время его пребывания в Польше. Коронный канцлер Малаховский
приезжал ко мне с проектом, на каком основании должна быть учреждена эта
комиссия; я нашел проект неудовлетворительным и составил свой, но Бриль,
Малаховский
и Чарторыйский (подканцлер литовский) велели сказать мне, что мой проект может
вооружить всех католиков на короля и на них, и обещали составить новый проект.
Когда этот проект был прислан, то я призвал резидента Голембовского
(заменявшего в Варшаве посла, когда тот жил в Дрездене), архимандрита Оранского
и священника Каховского; рассмотрели проект все вместе и рассудили, что лучше
его принять, ибо в нем утверждено, что все дальнейшие гонения и отбирания
церквей прекращаются и православные остаются при полном отправлении своей веры,
и по крайней мере от него та польза, что если впредь начнутся гонения, то будет
к кому обращаться, а без комиссии во время отсутствия короля и министров
обращаться было не к кому. Что же касается возвращения четырех епархий,
означенных в указе св. прав. Синода, то это дело чрезвычайно трудное, на
которое поляки добровольно никогда не согласятся, ибо эти епархии уже 60 или 70
лет как отданы униатам. Жаль, что, когда в последнюю революцию русские войска
во всей Польше были, ничего не было сделано в пользу православных, а теперь
трудно».
В конце декабря уже из Дрездена Бестужев доносил, что двор поглощен заботами
о свадьбе принцессы Иозефины, что до отъезда ее во Францию о серьезных делах
говорить нельзя. Французский посол герцог Ришелье старался о сближении Саксонии
с Пруссиею, но имел мало успеха.
В сношениях со всеми дворами первое и последнее слово было о Пруссии. В
самом Берлине 1746 год начался неприятными объяснениями между Чернышевым и
Подевильсом,
который позволил себе сказать, что императрица не имела права разбирать, на
чьей стороне справедливость – на стороне Саксонии или Пруссии, и считать
Береславский
договор нарушенным. По приказанию своего двора Чернышев должен был сказать
Подевильсу,
что императрица имела полное право разобрать этот вопрос: она приступила к
Береславскому
договору по просьбе самого же прусского
