указе этого и от адъюнктов не требовалось; в 3) ни ваше высокоблагородие
того от нас никогда не требовали, в чем и нужды не было, ибо ревность наша и
верность и справедливые поступки всякому известны, и никто еще на нас ни в
какой погрешности не доносил. Учиненная нам от вашего благородия в этом деле
обида так важна, что нам нельзя не требовать удовлетворения, если вы сами не
поспешите оказать его нам и тем прекратить наши жалобы. Так как мы ничего более
не желаем, как всегда жить с вашим высокоблагородием в покое и согласии, то мы
предлагаем вам самый легкий способ, а именно в том же журнале внести новый
пункт такого содержания, что в определении 16 июля 1744 года мы, бывшие у
ревизии профессора, обижены, будто трудов наших при библиотеке и кунсткамере не
было, но что мы все сделали по своей охоте, ревнуя о благополучии Академии по
силе состоявшегося в академическом собрании того ж июля 27 дня определения, и
что, следовательно, ни ваше высокоблагородие, ни г. асессор Мелисино, ниже г.
Тауберт
над нами смотрения никакого не имели; и наконец, что нам это определение не в
то время объявлено, но только 7 июня текущего 1745 года, когда мы уже по
всеобщему слуху о том известились и от вашего высокоблагородия требовали, чтоб
его из канцелярии нам сообщили. А так как ваше высокоблагородие о всем
вышеписаном
и прав. Сенату от имени Академии Наук представили и не упомянули о нашем
определении, состоявшемся в академическом собрании, донесли, таким образом,
этому вышнему суду несправедливо, а нашу честь публично повредили, то и
требуем, чтоб ваше высокоблагородие в другом донесении пред прав. Сенатом в
своей погрешности повинились и о всем деле донесли справедливо. На этих
условиях мы готовы сделанную нам обиду предать забвению, и радостно нам будет,
если ваше высокоблагородие соизволите как себя, так и нас избавить от
дальнейшего ведения дела, чтоб мы для защиты чести нашей не были принуждены
утруждать
жалобами вышний суд».
Шумахер не дал никакого ответа, и профессора перенесли дело в Сенат,
приложивши к своей просьбе и копию приведенного выше письма своего к Шумахеру.
Сенат отвечал указом, что о следствиях учрежденной им ревизии до сих пор от
Академии ему не репортовано, и потому приказали: при осмотре библиотеки
и кунсткамеры быть и профессорам, подавшим жалобу, и о следствиях ревизии
рапортовать
в Сенат чаще; относительно же дела, изложенного в профессорской жалобе, подать
ответ немедленно. Шумахер отвечал, что прежний сенатский указ о ревизии был
сообщен профессорам, они 4 сентября собрались в канцелярию академическую и по
общему согласию назначили время для начатия ревизии. Асессор Мелисино в
назначенный срок в канцелярию явился, но из профессоров не явился никто, а
прислали за рукою определенного при конференции писца как бы в поругание
канцелярии записку, что советник Шумахер оскорбил их, осмелившись вызвать их в
канцелярию, которой они нимало не подчинены, что Шумахер обязан подавать в
конференцию профессорскому корпусу присылаемые из Сената указы и прочие тому
подобные непристойности. Вследствие чего канцелярия требует оборонить честь ее
от таких ругательных поступков и самовольства профессоров и принудить их к
надлежащему повиновению. Канцелярия доносила, что Мелисино начал немедленно
производить ревизию с двумя адъюнктами, уже всю библиотеку пересмотрел, а
теперь ожидает сенатского указа, при ком ему новые каталоги сличать со старыми,
ибо профессора к этому сличению не являются.
Это дело довело раздражение с обеих сторон до высшей степени. 28 ноября 1745
года в Сенат явилась новая просьба профессоров: они требовали наказания
Шумахеру за нанесенное им поругание доктору Гмелинку, просили поручить
управление Академиею профессорскому собранию, а Шумахера отрешить. Сенат с
нетерпением ждал назначения президента в Академию, чтоб избавиться от этих
тяжелых, неудоборешаемых для него дел. Наконец президент был назначен.
У фаворита Алексея Григорьевича Разумовского был младший брат Кирилла. Чтоб
сделать молодого человека более достойным того положения, на которое фавор
Елизаветы
поднял малороссийских мужиков, чтоб дать ему возможность получить серьезное
образование, чему в Петербурге было, как видно, много помехи, и дать брату даже
средства затмевать и родовитых русских людей, граф Алексей решился отправить
его за границу учиться. Молодой Кирилла получил перед отъездом от брата
инструкцию, написанную, по всем вероятностям, известным Ададуровым, которого
Алексей Григорьевич приблизил к себе как необходимого по своему образованию
человека. В инструкции предписывалось: во-первых, крайнее попечение иметь о
истинном и совершенном страхе божии, во всем поступать благочинно и
благопристойно и веру православного греческого исповедания, в котором вы
родились и воспитаны, непоколебимо и нерушимо содержать, удерживая себя при том
от всяких продерзостей, праздности, невоздержания и прочих, честному и добро-
