реи и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день
несколько часов времени, чтоб их вместо бильярду употребить на физические и
химические опыты, которые мне не токмо отменою материи вместо забавы, но и
движением вместо лекарства служить имеют, а сверх сего пользу и честь
отечеству, конечно, принести могут едва меньше ли первой».
Шувалов помог Ломоносову в получении значительного населенного имения для
заведения и поддержания фабрики разноцветных стекол, и когда меценат по этому
поводу высказал опасение, не ослабит ли обеспеченное состояние многообъемлющей
деятельности Ломоносова, то последний отвечал ему: «Высочайшая щедрота
несравненные монархини нашею, которую я вашим отеческим предстательством имею,
может ли меня отвести от любления и от усердия к наукам, когда меня крайняя
бедность, которую я для наук терпел добровольно, отвратить не умела. Я
всепокорнейшее
прошу ваше превосходительство в том быть обнадежена, что я все свои силы
употреблю,
чтобы те, которые мне от усердия велят быть предосторожну, были обо мне
беспечальны; а те, которые из недоброхотной зависти толкуют, посрамлены бы в
своем неправом мнении были, и знать бы научились, что они своим аршином чужих
сил мерить не должны, и помнили б, что музы не такие девки, которых всегда
изнасильничать
можно: они кого хотят, того и полюбят. Ежели кто еще в таком мнении, что ученый
человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример, с одной стороны, Диогена,
который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных
шуток,
а с другой стороны, Нектона, богатого лорда Обила, который всю свою славу в
науках получил употреблением великой суммы; Вольфа, который лекциями и
подарками нажил больше пятисот тысяч и, сверх того, баронство».
К Шувалову обращался Ломоносов и в своих академических горестях. Он был
по-прежнему страстен и раздражителен, а раздражаться было чем, когда знаменитый
ученый, достойно оцениваемый лучшими людьми высокостоящими, самою императрицею,
должен был находиться в зависимости от какого-нибудь Шумахера или Теплова,
когда в челе ученого учреждения стоял человек, не достойный этого положения ни
по способностям, ни по образованию, и, кроме того, человек нерадивый,
исполнявший свою должность чужими руками, и руками нечистыми. Естественно, что
Ломоносов искал выхода из своего тяжкого, унизительного положения, искал
независимого
положения в Академии или, наконец, другого места, могшего дать ему большую
независимость
и спокойствие, необходимые для успешного занятия науками. «Хотя голова моя и
много зачинает, – писал он к Шувалову, – да руки одни, и хотя во многих случаях
можно бы употребить чужие, да приказать не имею власти. За безделицею принужден
я много раз в канцелярию бегать и подьячим кланяться, что я, право, весьма
стыжусь, а особливо имея таких, как вы, патронов».
Узнавши от Шувалова, что нет надежды приобрести в Академии независимое
положение, Ломоносов писал патрону: «Ежели невозможно, чтобы я был произведен в
Академии для пресечения коварных предприятий, то всеуниженно ваше
превосходительство прошу, чтобы вашим отеческим предстательством переведен я
был в другой корпус, а лучше всего в Иностранную коллегию, где не меньше могу
принести пользы и чести отечеству, а особливо имея случай употреблять архивы к
продолжению российской истории. Я прошу Всевышнего Господа Бога, дабы он
воздвиг и ободрил ваше великодушное сердце в мою помощь и чрез вас сотворил со
мною знамение во благо, да видят ненавидящи мя и постыдятся: Господь помог ми и
утешил мя есть из двух единым, дабы или все сказали: камень его же не брегоша
зиждущие,
сей быть во главу угла, от Господа быть сей; или бы в мое отбытие из Академии
ясно оказалось, что она лишилась, потеряв такого человека, который чрез толь
много лет украшал оную и всегда с гонителями наук боролся, несмотря на свои
опасности».
В Иностранную коллегию Ломоносов перемещен не был, а в Академии в начале
1755 года он должен был выдержать сильную борьбу, потому что побранился с двумя
могуществами – Тепловым и Шумахером. Брань произошла по поводу пересмотра
академического
устава вследствие известного нам распоряжения Сената о составлении Уложения.
Ломоносов высказывался за более сильное участие ученого корпуса в управлении
Академиею с ограничением власти президента. Шумахер, которого Ломоносов
называет Поварниным и который очень хорошо понимал, чью, собственно, власть
Ломоносову хочется ограничить, говорил, что Ломоносов хочет отнять власть и
полномочие президентское; Ломоносов отвечал, что желает снять с президента
бремя, которое выше сил одного человека, каков бы он ни был, но дела должны
производиться по общему согласию, тем более что президент не полигистор; если
владеющий государь имеет своих сенаторов и других чиновных людей, которых
советы он принимает, несмотря на свое самодержавие, то может