мереная непоколебимы, так дальнейшее о медиации упоминание более выслушивало
не будет. Употребленные ж его превосходительством угрозы, что король прусский
сам войска ее ампер. величества атакует, служит токмо к ослаблению его
предложений, к утверждению, буде можно, еще больше ее императ. величества в
своих намерениях, ко оправданию оных пред целым светом и к обвинению пред оным
короля прусского».
После этого Уильямсу не оставалось более ничего, как собираться к отъезду из
России: здесь им были недовольны, и английское министерство не могло получить
высокого понятия о его способностях, когда он так долго вводил его в
заблуждение, утверждая в своих донесениях, что и канцлер, и вице-канцлер за
английский союз, что всех можно подкупить, и вообще доставлены неверные
известия. Только в конце года он уведомил, что ход дела зависит от одной воли и
эта воля непоколебима. В конференции, писал Уильямс, великий князь начал было
говорить против сближения с Франциею и преступления к Версальскому договору, но
императрица сказала ему: «Что сделано, то сделано по моему приказанию, и я не
хочу, чтоб об этом рассуждали». Великий князь отвечал: «В таком случае мне
остается только молчать и повиноваться».
Перемена отношений России к Англии и Франции, разумеется, должна была сильно
отозваться в шведских отношениях.
От 2 февраля Панин сообщил о впечатлении, какое произведено было в
Стокгольме известием об англо-прусской конвенции: «Великое изумление, в каком
вдруг увидели министерство, возбудило во всей публике крайнее любопытство.
Невозможно описать действия этой новости в преданных Франции людях. Они целый
день по всем публичным местам проклинали короля прусского». Между тем
господствующая на сейме сенатская партия сильно действовала против короля и
людей, ему преданных. Один из последних, молодой граф Горн, был отправлен
королем в Петербург с известием о кончине матери королевской, герцогини
голштинской,
которая постоянно получала пенсию от русского двора. Сенатская партия начала
повсюду разглашать, что Горн отправлен просить помощи для введения
самодержавия. С изъявлением соболезнования о кончине королевской матери
отправлен был из Петербурга в Стокгольм граф Ягужинский, по поводу которого
канцлер Бестужев писал Панину: «Вы, чаю, и без меня ведаете, что он зять его
превосходительству
Ив. Ив. Шувалову: я рекомендую и прошу ваше превосходительство показать ему там
вашу благосклонность, дружбу и всякие учтивости не только по тому одному, что
Иван Иванович мне особливый приятель, но наипаче для того, что, когда вы ему о
ваших собственных нуждах и прошениях внушите, я по возвращении его сюда в том
для вас с лучшим успехом трудиться надеюсь». На это Панин отвечал: «Граф
Ягужинский
живет в моем доме и своею свитою оный преисполнил; по повелению вашего
высоко-графского сиятельства я всевозможнейшее стараются его угостить, и,
правда, он сам по себе видится быть тихий и добрый; но, сколь притом приметить
возможно, ему предписана против меня великая в речах скромность; и при первой
почте он мне объявил, что сам ко двору доносить будет о своей комиссии, после
чего ни о чем до того касающемся ко мне не отзывался, и всю свою мне
неизвестную корреспонденцию производит переводчик Бартеломанов, который пред
моими подчиненными часто показывает свое любопытство о моих здесь обращениях, а
наипаче о корреспонденции с вашим высокографским сиятельством».
Весть о восстановлении дипломатических сношений России с Франциею произвела
в Стокгольме впечатление, какого, по словам Панина, описать было невозможно:
«Одни чрезвычайно торжествуют, а другие с такою же неумеренности упадают,
третьи боятся своим делам дальних из того следствий, все же купно ни о чем
другом не говорят ни в публике, ни приватно». Панин дал знать Бестужеву, что
сенатор Гепкен, ссылаясь на донесения шведского посла в Петербурге Пассе,
внушает королю и другим, что не канцлер, а вице-канцлер Воронцов ведет
переговоры с Дугласом, отчего в конференции противная Бестужеву партия получила
верх; следствием будет выезд Уильямса из Петербурга, обессиление Бестужева и
восстановление французского влияния.
От 14 июня Панин сообщил об открытии в Стокгольме страшного заговора,
следствием чего были аресты, пытки и сильное волнение народа. Главами заговора
оказывались члены придворной партии гофмаршал граф Горн и граф Браге. Король
объявил в Сенате, что он не принимал никакого участия в заговоре; несмотря на
то что приверженцы противной партии кричали на площадях, что надобно короля
свести с престола и возвести наследного принца или по крайней мере выслать из
государства королеву. По получении этого известия канцлер Бестужев по
приказанию императрицы написал Панину, чтоб он никоим образом не вмешивался в
дело; если же король или королева станут жаловаться на свое стесненное
положение, то может их уверить, что императрица не ос-