надобно: первое, чтоб Россия при добрых успехах оружия сама объявила войну
королю прусскому, к чему суть законные причины. Второе, снестись с Франциею и с
Швециею и формально постановить, что ежели Россия завоюет Пруссию (провинцию),
то по замирении обязуется ее отдать Польше, с тем чтоб России награждены были
употребленные на войну иждивения и убытки, о чем оставляется России трактовать
и соглашаться с республикою».
10 июня приехал в Версаль полномочный русский посол граф Михайло Петрович
Бестужев-Рюмин. В 1755 году дряхлый, больной Бестужев был вызван в Петербург из
Дрездена, где оставил жену в сильной чахотке. Несмотря на то, он сам вызвался
ехать послом во Францию письмом к Воронцову: «Ваше сиятельство достойным
инструментом были примирения нашего двора с французским, еже к немалой нашей
славе и чести приписуется; да соизволите же быть достойным инструментом и в
назначении туда посла. Сия дистинкция во особливое удовольствие мне будет, и
кредит ваш при французском дворе тем более умножится, когда ваш поверенный друг
и слуга туда назначен будет».
Бестужева назначили, и легко понять, как должен был отнестись к этому
назначению братец-канцлер. Братья соблюдали наружные приличия, бывали друг у
друга: Михаил Петрович однажды обедал у канцлера, но по поводу этого обеда
Уильямс острил: «Можно себе представить, как был весел этот обед: если б на
столе было молоко, то оно бы свернулось от этих двух физиономий».
Бестужев поехал во Францию через Варшаву и воспользовался случаем написать
отсюда императрице о неприятном ему Гроссе: «При прощании моем с здешними
вельможами и другими чинами они почти единогласно и прямо мне отзывались, что
русский двор много теряет, имея здесь посланником своим Гросса, самого чудного
человека, который все полезные дела портит своими странными поступками,
особенно неуважением к магнатам, чему в республике быть вовсе некстати, ибо там
надобно по наружности со всеми приятельски обходиться и стараться ласкою
приклонить всякого к своей стороне. Притом он вовсе не знает здешней системы и
держится
одних князей Чарторыйских, которые, злясь на графа Бриля, что они теперь не в
такой силе, как прежде были, что не от их рекомендации зависит пожалование в
чины и награждение старостами, враждебно относятся к своему двору и,
по-видимому передавшись тайно прусскому двору, действуют согласно с поверенным
прусского короля в Варшаве Бенуа. Гросс, слепо пристав к их стороне, грозит их
неприятелям покровительством России, под которым находятся Чарторыйские,
вследствие чего великий гетман коронный и другие вельможи пристали одни к
французской, а другие к прусской партии. Видя неспособность Гросса и
невоздержность в речах, видя, что он не может хранить тайны, никто не имеет к
нему ни малейшей доверенности, все им гнушаются и избегают его общества, а какое
от этого бесславие России, изобразить нельзя».
Бестужеву было поручено склонять польских панов, чтоб Польша также объявила
войну Фридриху II, вступившись за своего короля; но старания его были напрасны,
и он писал Воронцову: «Поляков я и сам ныне возненавидел, и дельно, что вы их
не любите; я их пикировал славою и честью и собственным их интересом, чтоб они
королю своему помогли: могут при сем случае все пруссы себе достать;
представлял им пример короля Яна Собеского, когда он под Вену ходил против
турок,
какую тогда польская нация славу и честь себе получила. Ничто не успевает, но
только злости свои между собою продолжают. И то им представлял, что когда
король прусский в намерениях своих успех получит, то им первым достанется,
ответ их был: Россия сама до того не допустит. Народ чудной: для своих
интересов всякие низости делать готов, ноги обнимать и руки целовать».
На дороге Бестужев съехался с умирающею женою, выгнанною из Саксонии
прусским нашествием, и, сам больной, привез ее умирать в Париж. Несмотря на то,
Бехтерев так описывал поведение Бестужева на приеме у короля: «Его сиятельство,
невзирая на многие попытки от подводителя посольского, во всем по благорассудку
своему с достоинством, принадлежащим своему характеру, поступал, не давая себя
оглушить многословием здешним. Впрочем, мне казалось, что он шел на аудиенцию и
говорил смелее самих тех прочих и с такою осанкою, что нарадоваться довольно не
мог то видеть и слышать при том рассуждения французов».
В Версале Бестужеву было легче говорить о польских делах, потому что он имел
дело уже не с Руле, находившимся под влиянием Брольи, а с новым министром,
известным уже нам аббатом Барни. Бестужеву удалось убедить Барни, что нельзя
верить всем вестям из Польши как по характеру поляков, так и по характеру Брольи
и при настоящих отношениях нельзя мешать существенного с несущественным,
прусского дела с польским. В Петербурге Дугласу было решительно об-
