стояло теперь в переписке великой княгини с Апраксиным. Письма сами по себе
не могли бы быть поставлены в вину ни писавшей, ни получившему их; но зачем
сношения, переписка между этими лицами? Не было ли каких-нибудь других внушений
со стороны Екатерины? Канцлер, подозрительный канцлер служил посредником!
В январе 1758 года начальник Тайной канцелярии Александр Ив. Шувалов
отправился в Нарву поговорить с Апраксиным насчет переписки, как видно, ничего
особенного не вышло из этих разговоров: носился слух, что Апраксин дал
клятвенное заявление, что он никаких обещаний молодому двору не давал и никаких
внушений в пользу короля прусского от него не получал. На этом дело должно было
остановиться. Императрица обходилась холодно с великой княгиней, холодно с
канцлером. Против Бестужева кроме переписки были и другие причины
неудовольствия. Польско-саксонский двор, принимая в соображение неудовольствие
императрицы и требования Франции и Австрии, решился отозвать Понятовского из
Петербурга, но Бестужев воспротивился этому и настоял на своем; кроме того,
Бестужев выхлопотал польский орден Белого Орла для тайного советника Штимке,
заведовавшего голштинскими делами при великом князе, и было известно, что Штимке
– доверенный человек Бестужева. Рассказывали и о проекте канцлера относительно
престолонаследия, говорили, что конференц-секретарь Волков, бывший долго
доверенным человеком у Бестужева, открыл теперь о существовании этого проекта
врагам канцлера. Но все эти догадки, что Бестужев удержал Понятовского,
выхлопотал Штимке Белого Орла, слух, что у Бестужева есть какой-то план
относительно престолонаследия, – все это еще не могло повести к свержению
канцлера, все ограничивалось раздражением и неприятными толками. Но Англия,
которая
подкопала значение Бестужева в 1756 году прусским союзом, – Англия должна была
дать повод и к окончательному низвержению главного ее доброжелателя в России.
Пришло известие, что Англия не хочет оставить петербургский двор без своего
представителя после отъезда Уильямса и назначила Кета, бывшего послом в Вене.
Это известие, разумеется, должно было страшно встревожить французского и
австрийского послов в Петербурге, особенно первого; как прежде Уильямс
волновался от приезда французского посла, так теперь Лопиталь волновался от
приезда Кета; помешать приезду Кета не было никакой возможности, потому что
Россия не разрывала с Англиею, надобно было готовиться к ожесточенной борьбе;
борьба не была бы так опасна, если б Скейт не встретил в Петербурге
могущественного союзника в главном лице по дипломатическим сношениям – в
великом канцлере. Нельзя освободиться от Кета, да Скейт один и не опасен, –
надобно
освободиться от Бестужева, возможность есть: он заподозрен, императрица не
благоволит к нему более, он окружен могущественными врагами, враги сами нейдут
на явную борьбу, потому что не чувствуют в руках хорошего оружия для верного
поражения противника; надобно их заставить сковать оружие, надобно их напугать,
заставить действовать по инстинкту самосохранения. Нападение было сделано
удачно, потому что выбрано для него самого слабое место. Как только узнали в
Петербурге, что Скейт уже в Варшаве, то Лопиталь едет к Воронцову и
представляет ему необходимость нанести последний удар Бестужеву; а если
Воронцов не хочет принять в этом участия, то он, Лопиталь, едет сейчас же к
Бестужеву, открывает ему все и соединяется с ним для низвержения Воронцова.
Испуганный Воронцов соглашается действовать вместе, поддерживать у императрицы
внушения Лопиталя против Бестужева. Так рассказывает Скейт в донесении своему
двору. Но есть другое известие, в сущности нисколько не противоречащее первому;
по этому известию, Лопиталь является к Воронцову и говорит ему: «Граф! Вот
депеша, только что полученная мною от моего двора; в ней говорится, что если в
пятнадцать дней великий канцлер не будет заменен вами, то я должен обратиться к
нему и не иметь более сношения с вами». Это известие вероятнее в своих
подробностях: Лопиталь попадал в самое чувствительное место Воронцова, настаивая
на деле самом простом и понятном, не выставляя никакого личного отношения, а
защищая достоинство своего двора, требуя для себя выхода из странного
положения: до сих пор французский посол должен был вести дело с вице-канцлером,
а не с канцлером, что было неблаговидно, казалось чем-то подпольным; временно
можно было на это согласиться в ожидании перемены главного министра вследствие
перемены политики, но если все останется по-прежнему, то французский посол
должен вести дело с канцлером. Что же касается до угрозы открыть все (что все?)
канцлеру и соединиться с ним для свержения Воронцова, то эта угроза слишком
груба. По второму известию, Воронцов, задетый за живое, отправился к Ивану
Шувалову, и вместе представили императрице, что ее слава страдает от кредита
Бестужева в Европе, т.е. что канцлеру приписывают более силы и значения, чем
самой императрице. Но понятно, что это представление, ловко бившее