манные, их можно было перебить, но не обратить в бегство. Но было и другое
печальное явление: часть солдат бросилась на маркитантские бочки с вином и
начала их опустошать; напившись, в беспамятстве били собственных офицеров,
бродили, ничего не понимая, и не слушались никаких приказаний. Полдневное
солнце палило прямо в лицо русским, пыль и дым ослепляли их. Все это повело к
окончательному расстройству правого крыла. Во втором часу дня король велел
двинуться
своим на левое русское крыло; нападение было отбито и пруссаки обращены в
бегство. Но тот же Зейдлиц с конницею явился и тут на помощь своим и
восстановил равновесие. Битва пошла отчаянная. С обеих сторон пороху
недоставало, дрались на шпагах и штыках, и дрались до наступления темноты. Оба
войска, выбившись из сил, ночевали на месте битвы; ни то, ни другое не могло
приписать себе победы. Но на другой день Фермер отступил первый и тем дал
пруссакам повод приписать победу себе. Потеря с русской стороны была страшная:
с лишком 20000 выбыло из строю, потеряно более ста пушек, более 30 знамен.
Генерал-поручики
Салтыков и граф Чернышев, генерал-майор Мантейфель и два бригадира – Тизенгаузен
и Сивер-с – попались в плен; старик генерал-аншеф Броун получил больше 17 ран
по голове. У пруссаков выбыло из строю 12000 человек да потеряно 26 пушек.
Король не имел возможности преследовать Фермера и отступил в Ки-стрин.
25 августа приехал в Петербург полковник Розен с известием о «генеральной и
прежестокой баталии», бывшей 14 числа. «Пополуночи в 9 часу, – доносил Фермер,
– началась баталия беспрерывною пушечною пальбою и продолжалась полтора часа, а
потом загорелся из мелкого ружья огонь, который, пушечною ж пальбою
подкрепляемый, продолжался до самой ночи, в которое время неколикократно по
переменам одна сторона другую сбивала и места своего не уступала, пока
напоследок в 10-м часу прусская армия российской место баталии уступила, где
российская чрез ночь собралась и не токмо в виду прусской ночевала, но на
другой день имела ростах, собирая своих раненых и пушек, сколько неприятель
допускал. Урон раненых из генералитета, штаб– и обер-офицеров весьма знатен,
токмо по краткости времени точно показать немодно. Я не в состоянии вашему
императ.
величеству о поступках генералитета, штаб– и обер-офицеров и солдат довольно
описать, и еще бы солдаты во все время своим офицерам послушны были и вина
потаенно
сверх одной чарки, которую для ободрения выдать велено, не пили, то б можно
такую совершенную победу над неприятелем получить, какова желательна, и таки
донести должен, что в рассуждении великого урона, слабости людей и за неимением
хлеба принужден сегодня (15 августа) до тяжелых наших обозов и хлеба 7 верст до
Грос-Камина следовать, а потом до Ландсберга, где надеюсь с третьею дивизиею,
при Швее стоящею, соединиться и субсистенцию армий сыскивать по реке Вирте.
Денежная казна поныне почти вся сохранена, и дела секретной экспедиции купно со
всеми цифирными ключами сожжены. Его высочество принц Карл (саксонский) и
генерал С. Андре, не дождавшись совершенного окончания баталии, знатно заключая
худые следствия, ретировались в Шве. Я при сем неудачном случае по моей рабской
должности всевозможные меры употреблять не оставлю».
Дополнением к известиям о Цорндорфской битве служит дело, начатое по доносу
волонтера русской армии польского шляхтича Казановского на бригадира Стоянова.
Казановский
показывал: 14 августа после битвы вечером он и Стоянов съехались вместе и
Стоянов сказал: «Какой-то лютеранин, командующий генерал, поставил армию под
ветер и всю погубил; только бы время пришло удобное, съехался бы с ним и
застрелил; а теперь куда нам деваться? Мужики нас прибьют! Лучше сыскать
трубача и ехать в Кистрин». Генерал-майор Панин вместе с Стояновым и многими
другими действительно поехали в Кистрин; но Панин одумался и стал говорить
Стоянову: «Поедем вместе назад в лагерь». Стоянов отвечал: «Поезжайте куда
хотите, а я еду своею дорогою, жаль, что уже ночь наступила». Разговаривая
таким образом, все опять поехали лесом; тут же и грузинского полка священник
усильное
просил, чтоб в Кистрин не ездили. Из лесу приехали в прежний русский лагерь при
Кистрине; тогда один пехотный подполковник опять начал говорить, что выехали
уже к Кистрину и потому надобно опасаться прусских гусар; и Панин тотчас
повернул
налево от Кистрина, вместе с ним поехали и другие; помедлив немного и видя, что
никто с ним в Кистрин не едет, поехал за ними же и Стоянов, и ночью приехали
все к русским обозам.
Стоянов показал, что не помнит, говорил ли приводимые Казановским слова о
Фермере,
только не имел намерения убивать его, иначе не отбивал бы Фермера от
неприятеля: когда пруссаки начали нашу армию обходить, то приказано было ему,
Стоянову, атаковать их с сербским гусарским полком, что он и сделал и был в
самом неприятельском франте, но от превосходной силы