неприятеля отступил и перешел на правый фланг русской армии. Потом опять с
хорватовым
полком послан был атаковать неприятельскую артиллерию, что исполнял до того
времени, как началась генеральная баталия, во время которой он был на левом
фланге.
Когда неприятель усилился, франт наш сбили и сперва правый фланг пошел на
ретираду, а потому и вся армия пошла к лесу, то и он, Стоянов, приехал к лесу;
в это самое время увидал он, что Фермера окружили неприятельские гусары и
кирасиры, которых он с малым числом своих гусар отогнал и Фермера избавил от
смерти или плена. Потом поехал вдоль места битвы, где увидел Панина со многими
офицерами. Панин, держась за живот, говорил, что жестоко ранен и бригада его
вся пропала, просил, чтоб Стоянов сыскал ему место, где бы перевязать рану.
Стоянов отвез его в деревню поблизости от русского правого фланга и, оставят
его здесь, намерен был ехать искать Фермера; но Панин говорил ему, что тут
остаться нельзя: опасно от неприятеля. Тогда Стоянов, осердись, сказал ему
единственно
в шутку: «Куда мне с тобою деваться? Так поедем в Кистрин!», и поехали.
Стоянову хотелось отыскать обоз и там оставить Панина для перевязки раны. Между
тем наступила ночь; Панин спросил: «Куда же мы едем?» Стоянов опять в шутку
отвечал: «В Кистрин». Панин сказал на это: «Теперь в Кистрин ехать поздно,
лучше поедем в лес», а Стоянов говорил: «В лесу беда, наедут мужики и нас
палками побьют». Панин сказал: «Вот есть трубач!», а Стоянов в шутку отвечал:
«Поезжай трубить вперед к Кистрину и скажи, что едут генерал Панин и бригадир
Стоянов».
Между этими разговорами приехали к обозу.
Стоянов был освобожден от всякого наказания по неосновательности доноса; но
и Казановскому выдано 200 червонных за ревность.
На реляцию свою о «неудачном случае» Фермер получил такой рескрипт от
императрицы: «Через семь часов сряду храбро сделанное превосходящему в силе
неприятелю сопротивление, удержание места баталии и пребывание на оном даже на
другие сутки, так что неприятель, и показавшись, и начав уже стрельбою из
пушек, не мог, однако же, чрез весь день ничего сделать и ниже прямо атаки
предпринять,
суть такие великие дела, которые всему свету останутся в вечной памяти к славе
нашего оружия, к особливой похвале генералитета и к знаменитой вам яко главному
командиру заслуге. Претерпленный великий урон признаваем мы с должным
благоговением соизволением Божьего вся во благое устроевающего провидения.
Следствия того состоят также в святой его власти, и мы с равномерным должным
благодарением примем и самое от благодеющей его руки наказание, ежели будет его
на то воля. Но мы еще всегда на его ж неисчерпаемые щедроты уповаем, что паче
помилует, опечалю, возвеселит и, ослабят, укрепит. Имейте вы и в самом, ежели б
случилось, несчастии равный с нами дух мужества и твердости, вселяйте его вашим
подчиненным и всему воинству, утешьте раненых нашим матерным об них сожалением
и теплым желанием о их выздоровлении, не меньше ж и тем, что заслуги всех и
каждого будут у нас в незабвенной памяти и без достойного награждения не
останутся.
Обнародуйте сей наш указ во всей армии, дабы все видели, коль велико наше
милосердие к достойным оного, и дабы, видя сию милость, те, кои по малодушию
или инока не совсем исполнили свою должность, чувствовали, колика им о
поправлении
того стараться надобно и коль несравненно благополучнее и завистливее жребий
тех, кои с толикою славою и с вечною пред создателем заслугою жизнь свою кончали
пред теми, кто оказал бесчестную робость».
16 августа на рассвете в виду неприятеля русская армия выступила с поля
битвы и шла семь верст каре; артиллерию, как свою, так и взятую у неприятелей,
солдаты везли на себе за неимением достаточной упряжки, раненых казаки везли в
тороках на заводных лошадях. Прусское войско не трогалось, и в 9 часу Фермер
благополучно прибыл к Грос-Камину, где на несколько дней остановился в крепком
лагере. «18 числа, – доносил Фермер, – всевышнему за его милосердое помилование
благодарный молебен пет, а по окончании оного пушечная пальба производима была;
неприятель таков викторию праздновал, пальба оного с четверть часа нашу
предварила». После этого Фермер двинулся далее к Ландсбергу и соединился с
отрядом графа Румянцева: тут войска у него оказалось 40000, кроме гусар и
Козаков.
В Петербурге были довольны этим движением; довольны и решением военного совета
– не помышлять об отступлении, действовать оборонительно, пока окажется удобный
случай перейти к наступательному действию. Но в великой и основательной заботе
находилась императрица, как говорил ее рескрипт, что не видала в реляциях
Фермера
никакого объяснения насчет будущего, хотя позднее годовое время требовало
принятия мер решительных. «В большей мы заботе оттого, – говорилось далее в
рескрипте, – что видим вас самих, несмотря на близость неприятеля, почти в
совершенном неведении о его силе и положении и что
