гольем ревностно проводил бестужевскую систему, борясь дипломатически с
господствовавшим в Швеции французским влиянием. Панин воспитался, окреп в этой
борьбе, ненависть к Франции, необходимость борьбы с нею стали его политическим
символом веры. И вдруг ему велят переменить политику, собственно говоря, велят
переродиться, действовать заодно с французским посланником. Но мы знаем очень
хорошо, что сделать это русскому посланнику в Стокгольме было страшно тяжко:
ему нужно было бросить своих друзей и подчиниться французскому посланнику,
который по своим средствам, теперь еще более усилившимся, не хотел и не мог
уступить русскому посланнику равного с собою значения. Чем самостоятельнее,
сильнее духовными средствами был русский посланник, тем тягостнее становилось
ему его положение. Панин не вытерпел, протестовал; но мы видели, какой
реприманд получил он за этот протест. Оскорбленный выговором, удрученный своим
невыносимым положением, Панин приписывал все эти беды Шуваловым, их обвинял в
сближении с Франциею. Скоро покровитель его, Бестужев, был свержен, что также
Панин
приписывал Шуваловым и Воронцову, которого и прежде считал своим врагом. Теперь
Воронцов стал заведовать иностранными делами при помощи или, лучше сказать, под
влиянием Ив. Ив. Шувалова; Панину не было возможности более оставаться на
дипломатическом поприще, и он был отозван из Швеции. Но мы видели, что Елизавета
не любила отнимать деятельность у людей, выдававшихся своими способностями и
образованностью, и бывший посланник в Швеции получил важное место воспитателя
великого князя Павла Петровича. Это-то новое значение Панина, предполагавшее
необходимо большое доверие к нему Елизаветы и в то же время приводившее его в
сношения с Екатериною, которая не могла не сочувствовать ему как близкому
человеку к А. П. Бестужеву, – это-то значение Панина и заставило Шувалова
обратиться к нему по вопросу о возведении на престол великого князя Павла по
удалении отца его из России.
Обращение не имело последствий; Петр III вступил на престол и оправдал
опасения тех, которые не ждали от его правления ничего хорошего. Панину было
тяжело более других. Правда, к Франции последовало сильное охлаждение; но дело
шло не о французских отношениях, когда внешнею политикою России заправлял
прусский посланник Гольца, а где дело делалось мимо Гольца, так это именно
только там, где желания Гольца совпадали с русскими интересами, т.е. в делах
датских. Кроме общих для всех русских людей причин к неудовольствию у Панина
были особые причины. Он не мог поддерживать своего значения, ибо по своему
образу мыслей, по своим привычкам он не мог быть в приближений у Петра III,
принимать участия в его забавах; по своей флегматической, жаждущей физического
спокойствия природе Панин, более чем кто-либо, не выносил капральства,
введенного
Петром, за что последний резко обнаруживал против него свое неудовольствие. В
донесении Гольца Фридриху II от 30 марта находится любопытное известие
относительно Панина: «Е. и. в. с удовольствием соглашается на желание в. встав
включить Швецию в мирный договор. Он мне сказал по секрету, что пошлет туда
Панина, воспитателя великого князя. Это человек очень способный, и потому не
может быть сомнения в успехе переговоров». Итак, Панину грозила опасность
отправиться в Швецию и хлопотать там, согласно с требованием Пруссии, о
восстановлении самодержавия, против чего он, находясь прежде в Швеции, ратовал
всеми средствами. Но делать нечего, пришлось бы отправиться и в Швецию, ибо в
России он мог потерять свое значение воспитателя великого князя наследника
престола: громко говорили, что Петр намерен развестись с женою, заточить ее,
намерен отвергнуть и сына. От характера Петра и от следствий образа жизни,
который он вел, всего можно было ожидать: раз уже велел он арестовать
Екатерину, в другой раз и заступничество принца Георга не поможет. Одинаковость
интересов, естественно, сближала Панина с Екатериною, которая могла
рассчитывать на его согласие на перемену, могла быть уверена, что при перемене
найдет в нем человека, готового служить ей добрым советом, способного помочь ей
в трудных обстоятельствах, но этим все и должно было ограничиться: Панин по
своему характеру и образу мыслей не мог принять непосредственного участия в
движении, направленном к перемене, тем менее мог стать во главе его.
Панин не был в приближении у Петра III; но и между людьми, пользовавшимися
особенным расположением императора, Екатерина знала несколько лиц, на которых
могла положиться при движении, которые так или иначе заявили ей о своей
преданности. Это были генерал-фельдцейхмейстер Вильбуа, генерал-прокурор
Глебов, князь Михаил Никитич Волконский, племянник бывшего канцлера Бестужева,
уже известный нам на дипломатическом и военном поприще, директор полиции
Николай Корф. Одни из этих лиц побуждались патриотизмом, другие, видя, что при
всеобщем неудовольствии дело неминуемо должно кончиться дурно для Петра,
спешили