заранее стать под то знамя, которому принадлежало торжество. Но из тогдашней
знати Екатерина более всех должна была надеяться на гетмана графа Кирилла
Разумовского, который жил тогда в Петербурге и пользовался, по-видимому,
расположением императора. Но это расположение не препятствовало ему питать
прежнюю преданность к Екатерине; если она так рассчитывала на эту преданность
шесть лет тому назад, то имела основание рассчитывать и теперь. Приближение к
Петру не могло повредить этой преданности, ибо мимо всех других побуждений
никто из приближенных к этому государю не мог рассчитывать на следующую минуту,
и шел слух, что Петру хочется наградить малороссийским гетманством своего
любимца Гуровича. Вместе с гетманом Разумовским к услугам Екатерины был и его
наставник Теплов, безнравственный, смелый, умный, ловкий, способный хорошо
говорить и писать. Ревность Теплова в пользу перемены правления усиливалась еще
тем, что он по приказу императора сидел уже в крепости за нескромные слова. Из
официального известия об отношениях Теплова к правительству в описываемое время
до нас дошел любопытный указ Петра III от 23 марта: «Всемилостивейшее
пожаловали мы статского советника и нашего голштинского двора камергера
Григория Теплова за известную нам его к службе ревность в наши действительные
статские советники, которому повелеваем быть в отставке по-прежнему».
Но понятно, что, как бы ни было много людей, желавших перемены, и как бы ни
были сильны средства этих людей, они не могли тронуться, начать дело без помощи
гвардии. Гвардия была недовольна; но надобно было сосредоточить и направить это
неудовольствие, сделать его готовым выразиться при первом удобном случае.
Екатерина нашла два орудия, способные действовать в этом смысле, и одним из
этих орудий была молодая, осьмнадцатилетняя женщина княгиня Екатерина Романовна
Дашкова, урожденная Воронцова, родная сестра фаворитки. Лишившись в младенчестве
матери, графиня Екатерина Воронцова была воспитана в доме дяди своего канцлера
Михаила Ларионовича. Получивши средства в изучении иностранных языков,
преимущественно французского, живая и способная девочка бросилась пользоваться
этими средствами, тем более что в окружавших ее не находилось людей, которые бы
заняли ее чувство и ум, привлекли к себе. Не находя по себе живых людей, она со
всею страстностью своей натуры предалась чтению: Бель, Монтескье, Бухало и
Вольтер были прочитаны, что повело к разновременному развитию. Эта
образованность
и страсть к чтению сблизили Екатерину Романовну с другою образованнейшею
женщиною
в России, такою же усердною читательницею Беля, Монтескье и Вольтера, – великою
княгинею Екатериною Алексеевною. «Многие из друзей моего дяди, – говорит
Дашкова, – описали меня великой княгине молодою девушкою, которая посвящала все
свое время науке; уважение, которым она удостоила меня впоследствии, очевидно,
проистекло из этого пристрастного описания; взаимно великая княгиня внушила мне
энтузиазм и преданность, заставившие меня броситься в сферу деятельности, о
которой я так мало тогда думала, и имели влияние на всю остальную мою жизнь. Я
не побоюсь утверждать, что в то время, о котором говорю, в целой империи было
только две женщины, великая княгиня и я, которые занимались серьезным чтением,
и так как ее восхитительное обращение производило неотразимое влияние на тех,
кому она хотела нравиться, то легко понять, как сильно было это влияние на
молодое создание, как я, имевшее едва пятнадцать лет и столь способное
подчиниться ему».
Легко понять также, что, насколько великая княгиня производила обаяния над
молодою Екатериною Романовною, настолько великий князь отталкивал женщину,
начитавшуюся Монтескье и Вольтера. Тщетно он обращался к сестре своей фаворитки
с фразою, кем-нибудь ему продиктованною: «Вспомните, что гораздо лучше иметь
дело с людьми грубыми, но честными, как ваша сестра и я, чем с умницами,
которые высасывают сок апельсина и потом бросают корку». Екатерина Романовна не
могла выносить общества и развлечений Петра Федоровича. «Любимое удовольствие
великого князя, – говорит она, – состояло в том, чтоб курить табак с
голштинцами.
Эти офицеры были большею частью капралами и сержантами в прусской службе; это
была сволочь, сыновья немецких сапожников. Вечера оканчивались балом и ужином в
зале, убранной сосновыми ветками и носившей немецкое название в соответствии
вкусу убранства и с фразеологиею, бывшею в моде у компании; компания эта в
своих разговорах примешивала столько немецких слов, что необходимо было знание
немецкого языка для избежание насмешек от нее. Иногда великий князь давал свои
праздники в маленьком загородном доме недалеко от Ораниенбаума: здесь пунш,
чай, табак и смешная игра campis служили развлечением. Какой поразительный
контраст с духом, вкусом, здравым смыслом и приличием, царствовавшими на
праздниках великой княгини!»
