был указ Чернышеву: «Намерение наше было и ныне есть все средства употребить
к получению общего в Европе мира; но тишина и благосостояние нашего престола
требуют того неотменено, чтоб вы немедленно возвратились со всем вашим корпусом
в Россию. Ежели же король прусский в том препятствовать начнет, то вы имеете со
всем вашим корпусом соединиться с армиею и ближайшим корпусом
императрицы-цесаревны римской; что же касается до заключенного в последнее
время мира с его величеством королем прусским, то мы нашего императорского
величества именем повелеваем его величеству объявить торжественно, что мы оный
мир продолжать будем свято и ненарушимо, доколе его величество к разрыву оного,
а особливо при нынешнем случае явных к тому видов не подаст». Наконец, к
рижскому генерал-губернатору Броуну был послан рескрипт: «Понеже по желанию
всех сынов отечества мы вступили благополучно на престол всероссийский, того
ради, вам чрез сие всемилостивейшее объявляя и уповая на ваше к нам усердие,
повелеваем
все меры к тому принять, чтоб сие народное желание, с Божием благословением
начатое, споспешествовало было добрым вашим учреждением, и в противном случае
все силы и меры употреблять имеете к отвращению какого-либо злого
сопротивления, невзирая ни на чье достоинство, и ни от кого, кроме что за нашим
подписанием, никаких повелений не принимать».
Но одними распоряжениями на бумаге ограничиться было нельзя; успех этих
распоряжений главным образом зависел от решений Петра III: он имел средство во
имя своих прав поднять внутреннюю борьбу, мог поспешно удалиться к заграничной
армии и найти поддержку у Фридриха II, который «особливо при нынешнем случае
мог подать явные виды к разрыву мира», как говорилось в указе Чернышеву.
Поэтому решено было предупредить Петра III, и Екатерина в челе преданного ей
войска хотела сама выступить к Петергофу. Сенат получил собственноручный указ:
«Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить
престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною
доверенностью под стражу: отечество, народ и сына моего. Графам Скавронскому,
Шереметеву, генерал-аншефу Корфу и подполковнику Ушакову присутствовать с
войсками, и им, так как и действий. тайному советнику Неплюеву, жить во дворце
при моем сыне».
Около 10 часов вечера Екатерина верхом, в гвардейском мундире
Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, из-под которой
распущены были длинные красивые волосы, выступила с войском из Петербурга;
подле императрицы ехала княгиня Дашкова, также верхом и в Преображенском
мундире; но это были старинные мундиры, введенные при Петре Великом и потому
слывшие уже национальными, ибо, как только Екатерина была провозглашена,
гвардейцы, как будто по указу, сбросили с себя новые мундиры, введенные Петром
III,
которые они называли иностранными, разодрали их или продали за бесценок и
надели старые. При самом выступлении из Петербурга перед императрицею явился
великий канцлер Воронцов с упреками за ее действия; вместо ответа, говорит
Екатерина, его повели в церковь давать присягу. Иначе рассказывает Дашкова: по
ее словам, Воронцов, видя, что его увещания недействительны, удалился,
отказываясь принести присягу. «Будьте уверены, в. в., – сказал он, – что я
никогда ни словом, ни делом не буду вредить вашему правлению, и для
доказательства
искренности моих слов прикажите одному из преданнейших ваших офицеров наблюдать
за моим домом, но никогда при жизни императора я не нарушу данной ему присяги».
До нас дошло письмо Воронцова Екатерине от того же 28 июня: «Всемилостивейшая
государыня! По неиспытанным судьбам всемогущего угодно было вас на
императорский престол возвести, я за первую должность мою почел, припадая к
стопам
вашего императорского (величества – пропущено), всенижайшее просить о
милостивом увольнении от настоящего моего чина и пожаловать великодушно
освободить меня от всех дел, дабы я мог дистальную жизнь мою в тишине и покое
препроводить и кончать. Не возомни, всемилост. государыня, чтоб я для
каких-либо видов или охоты не имел жизнь мою в службе в. встав окончить, но
единственно
призываю всевышнего в свидетельство, что я отнюдь не в состоянии за весьма
изнуренным
моим здоровьем и, ежедневно разными болезнями одержим будучи, не могу, как бы
желал,
должность мою исправлять. Равномерное мое прошение было вечно достойной памяти
государыне-императрице
еще в прошлом году и по вступлении на престол его величества, токмо сея милости
получить не удостоился, которую из щедрых рук в. и. встав с оказанием сродного
твоего милосердия ожидаю и повергаю себя к стопам в. встав, с рабским
благоговением пребываю в. и. встав всеподданнейший раб г. Михаил Воронцов». Из
этого письма никак нельзя догадаться, что писавший его отказался принести
присягу; притом последнее исключало надобность проситься в отставку:
неприсягнувший
не мог служить; но Воронцов остался на службе в прежнем канцлер-