лает заключить мир. Голицын отвечал, что хотя венский двор очень благодарен
императрице за попечение о его пользе и очень хвалит человеколюбивое намерение
принять на себя посредничество в прекращении войны, но не хочет прежде времени
откровенно высказать свои мысли, чтоб прусский двор не возгордился и не
приписал такого с австрийской стороны поступка слабости и недостатку сил к
продолжению войны; притом обязательства и тесная дружба венского двора с
французским не позволяют первому лишней откровенности ни с какою другою
державою иначе как по согласию с Франциею. «Здешний двор, – писал Голицын, –
изъявляя искреннейшую свою благодарность за посредничество, считает, однако,
себя вправе быть осторожным, видя, к своему сожалению, что Россия хочет
действовать заодно с Австриею только по делам, касающимся Оттоманской Порты».
Голицын внушал Куницу, что и один вид тесной дружбы между Россиею и Австриею
достаточен к достижению выгодного для последней мира. Но Куниц отвечал, что
главная цель прусского двора всегда состояла и состоит в том, чтоб уменьшить
силы Австрии; поэтому Пруссия хочет продолжения войны, которая не прекратится
до тех пор, пока прусский король не будет принужден желать мира, и для этого
одного вида тесной дружбы между Россиею и Австриею мало. «При сем, – доносил
Голицын, – не могу обойтись, чтоб вашему императ. величеству всеподданнейше не
доесть,
что граф Куниц все мною ему представленное принял от меня с особливою скромности
и ничего в нем не можно было приметить, кроме прискорбия и сожаления, что
издавна
установленный между императорскими дворами союз остается на одной дружбе и
согласии».
25 декабря Голицын известил свой двор о начале мирных переговоров между
Австриею и Пруссиею в Губертсбурге (между Дрезденом и Мейсеном). «Начало сей
негоциации, – писал он, – происходит от саксонского дома, который, не надеясь
уже себе никакого удовлетворения за понесенные им в нынешнюю войну убытки и
желая скорее получить во владение свои земли и возвратиться из Варшавы в
Дрезден, убедил здешний двор к примирению с прусским; на это с здешней стороны
тем охотнее согласились, чем меньше осталось способов к продолжению войны, так
что в будущую кампанию не иначе как оборонительным образом, и то с трудом,
могли бы действовать, когда не только оставлены союзниками, но и того ожидать
должны, что имперские штаты не в состоянии будут подавать помощь войском».
Франция должна была, естественно, разделить с Австриею неприятность
обманутых надежд. «Восшествие ваше на всероссийский престол, – писал Чернышев
Екатерине, – здесь не только при дворе, но и во всем народе причинило
неизреченную радость; ибо, признавая силу и инфлюенцию империи вашего
императорского величества в европейских обращениях, ласкают себя надеждою, что
ваше императорское величество наилучше соблюсти изволите согласие с сим двором,
нежели как то пред сим было и, почитай, уже к явному разрыву клонилось, также и
желая нетерпеливо скорого мира, в котором необходимую во всех частях сея
монархии имеют нужду и не могут более продолжать войну без совершенного
разорения ожидают, что ваше императорское величество в том способствовать
соизволите».
К радости примешивалась досада, что французский посланник барон Бретель
слишком рано оставил Петербург, на Бретейля сердились тем более, что ему было
известно о готовившемся перевороте. Бретейля возвратили в Петербург с выговором
за то, что слишком поспешил оставить этот город, и за то, что, узнавши в
Варшаве о событии 28 июня, не поспешил возвратиться в Петербург, а поехал далее
в Вену. Людовик XV признал в Екатерине женщину, способную начать и совершить
великие дела; такое выгодное мнение она внушила ему о себе своею скрытности до
28 июня и мужеством, оказанным в этот день. Но король признавал трудность ее
положения. «Нет сомнения, – писал он Бретейлю, – что память Петра III будет
иметь мало защитников, и потому нельзя предполагать смут вследствие желания
мщения; но императрица, иностранка по происхождению, не связанная ничем с
Россиею, и племянница короля шведского, должна прибегать к постоянным усилиям
для удержания себя на престоле, которым не обязана ни любви подданных, ни
уважению их к памяти отца, как покойная императрица. Как бы осторожно она себя
ни вела, всегда будут недовольные. При твердости духа у Екатерины слабое
сердце. У нее будет фаворит, наперсница. Кто будет именно, нам до этого дела
нет; надобно только знать тех, которые будут преимущественно пользоваться ее
доверенности,
и заискивать их расположения. Княгиня Дашкова, разумеется, должна пользоваться
большими милостями императрицы; но можно ли отвечать, что эта молодая женщина
содействовала перевороту из одной любви к отечеству и привязанности к
