над не вступил, потому что завел спор относительно текста присяги для членов
Синода. Арсений уехал в свою Ростовскую епархию и отсюда по поводу синодского
указа о приеме в монастырь одного колодника, показанного в нездравом уме,
написал доношении, в котором синодское определение называл неосмотрительным,
предерзостным
и противным указам Петра Великого и Елизаветы. Синод послал ему строгий выговор
с угрозою, что если вперед осмелится писать такие до-ношения, то будет лишен не
только архиерейства, но и монашества. Это было в 1743 году, а в 1745-м Арсений
подал в Синод просьбу об увольнении его на покой в Спасав Новгород-Северский
монастырь вследствие скорбутичной болезни, приобретенной на море, к
которой в настоящем году присоединилась еще головная боль. Синод подал доклад,
что, по его мнению, Арсения уволить надлежит, но увольнения не последовало. В
1753 году Арсений поднес Елизавете две книги: 1) Обличение на книгу
раскольническую олонецкую; 2) Возражение на пасквиль лютеранский, на книгу
Камень Веры сочиненный. Елизавета послала ему венгерского вина, и Арсений
писал, что вино по ее приказанию начал употреблять по совету лекаря с
салволятилем.
Мы упоминали о переписке Арсения с духовными лицами, недовольными указом Петра
III
o церковных имуществах, о письме его к Бестужеву о том же предмете уже при
Екатерине II. В это время Ростов получил особенное значение: в него стекались
толпы богомольцев для поклонения мощам новоявленного чудотворца св. Димитрия-
митрополита.
Мощи были открыты еще при Елизавете, но только теперь сделана была рака;
Екатерина хотела непременно сама присутствовать при переложении мощей в новую
раку и, зная характер Арсения, очень беспокоилась, что видно из письма ее к
Олсуфьеву: «Понеже я знаю властолюбие и бешенство ростовского владыки, я умираю
боюсь, чтоб он не поставил раки Дмитрия Ростовского без меня; известите меня,
как вы ее отправили, с каким приказаньем и под чьим смотрением она находится, и
если не взяты, то возьмите все осторожности, чтоб оная рака без меня отнюдь не
поставлена была». Олсуфьев успокаивал ее, писал, что вследствие письма его к
митрополиту такого дерзновения чаять немодно; что майор, который повез раку, до
такого самовольства не допустит; надобно, чтоб у его преосвященства была
непонятная смелость, если бы он осмелился прикоснуться к ней.
Переписка эта шла в конце февраля, а в начале марта Арсений удивил другого
рода смелости. Он прислал в Синод, находившийся тогда в Москве, одно за другим
два доношения, где в самых резких выражениях вооружался против новых
распоряжений
относительно церковных имуществ. По поводу рассылки из Синода по архиерейским
домам и монастырям шнуровых книг для записывания приходов и расходов Арсений
писал: «Которое одолжение присланных ко мне книг кажется сану архиерейскому не
без уничижения, понеже в той силе имеются, яко архиереи о пользе церкви все не
старатели; присланные от Св. Синода книги по архиереям и монастырским
настоятелям, яки бы к прикащикам, тяжесть не токмо архиереям, но и всему
духовному чину несносная и никогда не слыханная». От времен апостольских, по
словам Арсения, церковные имущества не подчинялись никому, кроме апостолов, а
после них архиереям, оставались в их единственной воле и рассмотрении. Никто не
должен церковные имения отбирать и употреблять для других целей; отобранное
должно непременно возвратить; но теперь не только не думают возвращать, но
хотят и последнее взять, как уже и видели в бывшее правление. Первый начал
отнимать церковные имения царь Иулиан-отступник; у нас же от времен князя
Владимира не только во время царствования благочестивых князей, но и во времена
татарской державы церковные имения оставались свободными. При Петре Великом
Мусин-Пушкин сделал постановление относительно доходов с церковных имений и
управления ими. Это постановление Мусина-Пушкина превосходило не только
турецкие постановления, но и уставы нечестивых царей римских идолослужите-лей:
св. Киприан Карфагенский, приведенный на место казни, велел домашним своим
выдать палачу 25 золотых, но если бы тогда имело силу заопределение
Мусина-Пушкина,
то такого благодеяния оказать было бы не из чего. Но хотя заопределение
Мусина-Пушкина превосходило и поганский обычай, однако церковь и бедные
архиереи поневоле привыкли терпеть такую нужду, потому что не допрашивали у них
по крайней мере о том, что было дано. А теперь, когда началось такое истязание,
то узники и богаделенные стали счастливее бедных архиереев, и такое мучительство
терпим не от поганых, но от своих, которые выставляют себя овцами правоверными;
в манифесте о восшествии на престол императрицы сказано, что она вступила на
престол для поддержки православия, которому в прежнее правление предстояла
опасность. Сказано о пастырях: «Еще слово воздали хотящее, да с радости сие
творят, а не с воздыханием»; но как теперь не воздыхать и при самой бескровной
жертве от такого ига мучительского, которое лютее ига турецкого? Чтобы