этой вольной республики отступает от первого своего учреждения и походит
почти на аристократию: от этого, наконец, мало-помалу может произойти и
неограниченная власть. Если б нынешний король был других мыслей и если б
министерство имело более разума, искусства и силы, то было бы легко королевскую
власть распространить. Шляхта может о правах своих говорить только на сеймах, а
так как сеймы постоянно разрываются, то не остается ей способа оспаривать то,
что противно законам и вольности. Состоятельность сеймов есть защита вольности;
но кажется, что шляхта этого не примечает, ибо она с лишком 20 лет привыкла
видеть, как сеймы разрываются, и чрез это вырывается у нее из рук случай
говорить о своих правах. Шляхетская вольность есть одно только пустое имя,
власть, подкрепляющая государственную вольность, роздана теперь таким, которые
следуют желаниям двора и совершенно пренебрегают уставами государственными.
Доказательством
служит отдача Курляндии принцу Карлу без согласия сейма, что прямо запрещено
конституцией
1607 года. Противная партия оспорить этого не может и только заявляет, что
решение курляндских дел принадлежит королю и республике, а не России. Я им
отвечаю на это, что в России не намерены ничего решать, что дело решено
конституциею 1736 года, когда Курляндия отдана герцогу Бирону, а ваше
величество никогда не допустите, чтоб решение всей республики было
ниспровергнуто частою ее; а что решено, того нечего решать. Говорят, что после
нынешнего сена-тус-консилиума созван будет в мае месяце чрезвычайный сейм.
Небесполезно было бы, если б ваше императорское величество указать соизволили
стоящим по польской границе войскам вашим быть в готовности к походу».
В сенатус-консилиуме из 60 сенаторов 48 признали принца Карла законным
герцогом курляндским и решили начать уголовный процесс против Бирона и его
приверженцев. Получивши об этом известие, Екатерина написала Воронцову:
«Пошлите г. Бору сказать, что, видя от его короля не иное, как крайнее мне
оскорбление и его собственный (Борах) поступок по двора его наставлению (равно
сослаться на декларацию об императорском титуле), я повелеваю ему в 48 часов
отселе
выехать, в противном случае прикажу его выпроводить. И прибавить к тому, что
результат се-натус-консилиума тому причиною, из которой видится, что они хотят
меня принудить из приятельского поступка выходить, хотя в сем случае саксонская
министерия не более благопристойных мер взяла, как и во всем, и столь
республику оскорбила, сколь и меня. Чтоб они знали, что я герцога
Эрнеста-Иоганна и вольности польской защищать буду всем, чем Бог меня
благословил».
Этим раздражением пользовались Чарторыйские. Приведенное донесение
Кейзерлинга
показывает, что старик находился под сильным их влиянием, под их влиянием он
натолковывал
своему двору, как опасно единогласие на польских сеймах: Чарторыйским нужно
было мало-помалу склонить русский двор к паданию помощи в нужных им
преобразованиях. Между тем Чарторыйские по-прежнему настаивали на необходимости
конфедерации. В промемории, поданной ими Кейзерлингу, они писали: «В актах
конфедерации будет говориться от имени короля Августа III, которому можно
сказать то же, что Граммов сказал Людовику XIV: мы вели войну с Азарином,
исполняя свои обязанности к вашему величеству». Для успеха конфедерации
Чарторыйские требовали, чтоб Екатерина назначила комиссию для вознаграждения
полякам, потерпевшим в последнюю войну, для чего комиссия должна была иметь
50000 дукатов, учредить в Смоленске склад оружия и приготовить экипажи, на
которых оно должно быть перевезено в Шклов, имение князя Чарторыйского, воеводы
русского, а другой склад учредить в Киеве, из которого оружие должно быть
перевезено в Меджибож, другое имение Чарторыйских; чтоб сто человек русских
артиллеристов и 400 гусар поступили в команду начальников конфедерации. Кроме
50000 дукатов, писали Чарторыйские, нужно сделать еще многие подобные же
выдачи, но, прибавляли они, «мы далеки от того, чтоб предписывать что-нибудь
великой душе, которая никогда ничего не предпринимает без исполнения и которая
так хорошо знает, что сила средств сокращает труд».
Но «великой душе» не нравилась эта крутая мера, особенно потому, что
требовала много русских денег. Раздраженная бессильными хотениями и угрозами
польского двора, Екатерина писала Кейзерлингу 1 апреля: «Разгласите, что если
осмелятся схватить и отвезти в Кенигштейн кого-нибудь из друзей России, то я
населю Сибирь моими врагами и спущу запорожских Козаков, которые хотят прислать
ко мне депутацию с просьбою позволить им отомстить за оскорбления, наносимые
мне королем польским». Но в другом тоне было написано письмо к Кейзерлингу 14
июля: «Я вижу, что наши друзья очень разгорячились и готовы на конфедерацию, но
я не вижу, к чему поведет конфедерация при жизни короля польского? Говорю вам
сущую правду: мои судну-
