лось ввиду выздоровления Августа III; но когда последовала его кончина,
Голицын 12 октября имел аудиенцию у Марии-Терезии, на которой между другими
разговорами императрица-королева упомянула партикулярным образом, что ей было
бы очень приятно, если б императрица Екатерина заступилась за нового курфюрста
саксонского, чтоб он мог быть выбран польским королем, причем она желает и
надеется, что выбор нового короля будет произведен спокойным образом и на
основании законов польских. Из дальнейших объяснений и переписки между обеими
императрицами
оказалось, что венский двор прежде всего желал свободного выбора; в случае если
б австрийский кандидат курфюрст саксонский при вполне свободных выборах не был
предпочтен другому кандидату, то императрица-королева согласна, чтоб король был
выбран из Пестов, но только такой, который бы подавал несомненную надежду, чтоб
при нем не было и помышления о разделе Польши; наконец, сбор русского войска на
польских границах в Вене не признавали необходимым и считали опасным, потому
что это обстоятельство может подать повод к беспокойству другим интересующимся
державам.
Голицын писал, что в Вене опять сильно обеспокоены известиями о союзном
договоре между Россиею и Пруссиею, известиями, что между Екатериною и Фридрихом
II производится непосредственная переписка и часто пересылаются курьеры. Панин
сделал на донесении Голицына свое замечание: «Ваше величество, конечно, дать
изволили опыты познания общего натурального интереса с австрийским домом; а
союз с прусским двором разве тогда венский может беспокоить, когда оный нас
своими конфискованными сделать похочет; инока же тот союз с Пруссиею – дело
есть совсем не новое, а при настоящем и толь важном для России деле
беспомешательного
избрания польского короля уже и необходимо нужное». Когда Голицын донес, что
Куниц
настаивал на одинаковой необходимости для обоих императорских дворов сохранения
прав и преимуществ Польши, то Панин сделал такую заметку: «Господин Куниц
суетно поставляет свои интересы равными с нашими в рассуждение Польши. Нет
политика, который бы не знал великой разницы: мы потеряем треть своих сил и
выгод, если Польша будет не в нашей зависимости».
Чтоб помешать сближению России с Пруссиею, венский двор указывал
петербургскому на опасность сношений Пруссии с Турциею. Императрица заметила
насчет этого указания: «Все сие не иное как одна ревность, а время всем
покажет, что мы ни за кем хвостом не тащимся».
До конца года Екатерина надеялась справиться с польским делом без заключения
союза с Пруссиею, хотя Панин и внушал о его необходимости. Надежду императрицы
особенно поддерживало то, что со стороны Австрии и Франции не предвиделось
больших препятствий.
Еще в феврале Екатерина поручила поверенному в делах при французском дворе
князю Дмитрию Алексеевичу Голицыну спросить министерство слегка, нет ли у них
уже кандидата на польский престол. Голицын отвечал, что, как он мог заметить,
во Франции прочат польский престол одному из Чарторыйских. Тогда 4 апреля пошел
к нему рескрипт: «Ваше известие некоторым образом согласно с тем, что донес нам
граф Кейзерлинг из Варшавы, а именно что с французской стороны обнадеживали
фамилию Чарторыйских в добром расположении к ней христианнейшего короля,
который готов ей во всем способствовать, если только она окажет к Франции
чистосердечную
доверенность и не допустит усиливаться в Польше русскому влиянию. Такое
внушение с французской стороны сделано было не одним Чарторыйским, но и
Понятовским,
из чего естественно заключить можно, что Франция старается, чтоб будущий король
польский был предан ей одной, а России недруг». Вследствие выздоровления
Августа III Голицыну предписано было не вызываться самому о польском вопросе,
но прилежно разведывать о прямых склонностях и намерениях французского двора по
этому важному делу.
Во французских известиях мы не находим подтверждения слов Голицына о
Чарторыйских. Надобно думать, что он принял выражение желания содействовать
замыслу Чарторыйских относительно преобразований за желание видеть одного из
Чарторыйских на польском престоле. Действительно, Бретель предлагал своему
правительству содействовать преобразованию польской конституции в видах
усиления Польши. «Страшно подумать, – писал он, – что должность или земля,
данная одному, а не другому, делает почти всех поляков врагами общего блага и
сохранения
свободы. Я знаю, сколько подобное поведение имеет отвратительного (degoutant)
для держав, заботящихся о поддержании этого республиканского государства. Чем
более я обращаю внимания на Россию и на честолюбие ее правительницы, тем более
склоняюсь к мысли, что необходимо сжалиться над ослеплением поляков и вывести
знать из корыстного застоя». В этом смысле мог действовать и представитель
Франции в Варшаве; но иначе смотрели на дела в Версале. Вот что