в Варшаве не бывал, живет в своих деревнях, отчего вследствие переписки в
его делах проволочка и остановка; и Малаховский бывает в Варшаве на короткое
время; он человек добрый и не охотник до ссор и интриг, был бы и теперь покоен,
если б не князь Чарторыйский, человек беспокойный, гордый, горячий,
неукротимый, который и подбивает Малаховского; в этом немало помогает и
стольник литовский граф Понятовский, которого Чарторыйский употребляет в
интригах как человека, чрезвычайно много о себе думающего. Войков в донесении
своем отозвался: «Сколько я мог рассмотреть князя Чарторыйского в
кратковременное пребывание его здесь, нахожу, что изображение его, сделанное
графом Брилем, верно, этому господину верить во всем, кажется, нельзя, ибо хотя
он человек и разумный, но в высшей степени гордый, запальчивый и неукротимый.
По приезде своем сюда, в Варшаву, не замедлил он вместе с братом своим князем
Адамом, воеводою русским и племянником графом Понятовским быть у английского
посланника лорда Стормонта, у которого просидели около двух часов».
На это канцлер граф Воронцов отвечал ему в своем письме: «С одной стороны,
желательно было бы, и для чести и кредита нашего двора нужно и полезно, чтоб
чрез ваше посредство министерство польское восстановлено было в его должном
значении; но с другой стороны, ясно усматривается, что граф Бриль и Мнишек,
имея беспредельную поверхность у короля и будучи так огорчены господами
канцлерами, не могут склониться на увещания нашего двора, имея довольно
отговорок, которых посторонним опровергнуть нельзя, и объяснения по этому делу
могут завести в неприятные дальности; к тому же не покушение ли это только со
стороны господ канцлеров произвести некоторую холодность между нами и польским
двором. Итак, по моему мнению, вашему превосходительству надобно поступать в
этом деле очень осторожно и между этими матадорами содержать равновесие, дабы
при нынешних наипаче критических временах прямой экили-бер был, тем более что
мы едва ли можем себя ласкать, чтоб через перевес одной или другой партии
лучшую силу и пользу в польских делах приобрели, и почти можно по нашей
пословице сказать: „кто ни поп, тот батька“».
Приближался сейм, и Войков узнал, что в инструкциях депутатам внесены жалобы
на тягости польскому шляхетству от прохода русских войск. Когда Войков донес об
этом в Петербург, то отсюда получил приказание внушить Брилю, как это будет
чувствительно для России и вредно для общего дела и чтоб он, Бриль, употребил
тайно все меры к разорванию сейма в самом начале. Войков исполнил приказание, и
Бриль отвечал ему уверениями, что сейм разорвется непременно, потому что он не
допустит до избрания маршала. «Опасно только одно, – заметил Бриль, – что
англичане и король прусский стараются всеми мерами довести польское шляхетство
до конфедерации и употребляют немалые суммы к возмущению этого корыстолюбивого
и безрассудного народа. Недавно прусский секретарь посольства Бенуа получил от
своего короля много писем к полякам, между прочим и к князьям Чарторыйским. Эта
фамилия с партиею своею не перестает недоброхотствовать королю и явно угрожает
конфедерациею, приводя на то и коронного гетмана Браницкого». Донося об этом
своему двору, Войков замечал: «Мне кажется, что поляки не вдруг решатся на
конфедерацию, видя близости русскую армию, а некоторую часть ее и действительно
в земле своей».
Сейм был разорван. После этого Войков потребовал от Бриля другой услуги:
чтоб постарался изловить прусских курьеров, которые беспрестанно ездят к
прусскому эмиссару в Константинополь и оттуда обратно. Обрезков доносил, что
дело прусских эмиссаров идет дурно в Константинополе: Турция не хочет войны,
хотя крымский хан и старается всеми силами поссорить ее с Россиею, подавая
жалобы на грабительства запорожцев. В октябре Обрезков дал знать, что
неаполитанский
посланник получил известие о появлении человека, который называет себя русским
князем Иваном, свергнутым с престола в 1741 году. Самозванцу можно дать 25 лет
или больше; он небольшого роста, лицо у него смугловатое, волосы черные, на
лице большие рябины, на шее рана из пистолета. Он говорит по-русски,
по-французски, по-немецки и несколько разумеет датский и шведский языки.
Скрывал он себя под частными фамилиями, наблюдая крайнее молчание и притом
учтивость, довольствуясь малым до получения ответов или векселей, которых
ожидал он из Копенгагена, Берлина и Брауншвейга; писал три письма к датской
королеве и пересылал их по почте; в этих письмах рассказывает он, что убежал из
России в 1754 году со стороны Азова, был в разных странах Европы; в 1757 году
приезжал инкогнито в Петербург, откуда уехал в Бранденбург, а отсюда – в
Копенгаген, где прожил зиму между 1757 и 1758 годами до прибытия в июне месяце
1758 года русского флота, который, по его мнению, назначался для вытребования
его от
