четь согласно своему достоинству и верности, с какою постоянно сохраняет
свои обязательства к союзникам.
Между тем сенатор Генкин вследствие сильного неудовольствия против него на
сейме должен был отказаться от заведования иностранными делами, что было очень
неприятно Остерману, который надеялся через него узнавать многое, тогда как
преемник его граф Экеблатт был в полной зависимости от французского посла. Свой
двор Остерман опять должен был успокаивать относительно слухов о восстановлении
самодержавия в Швеции: эти слухи пришли в Петербург от Корфа из Копенгагена.
Остерман писал, что это дело невероятное, и прежде всего потому, что король не
пользуется народною любовью, а королева, по ее нраву, – еще менее и всем
известно, что король во всем слушается королевы. Слух пущен нарочно французским
послом в Стокгольме Дав-ренкуром и датским – Шиком, которые вместе употребляют
все средства, чтоб спасти своих друзей, членов сенатской партии, и
распространили вести, что придворная партия затевает что-то против шведской
вольности.
Когда в Стокгольм был доставлен русский ответ на французскую декларацию о
мире, то король поручил своему министру в Петербурге барону Пассе обнадежить
русское правительство, что Швеция относительно мира не будет ничего делать без
общего согласия и не оставит требовать совета императрицы; но Остерман дал
знать своему двору, что в будущую кампанию нельзя ожидать от Швеции сильных
действий по недостатку денег, по неисправности платежа французских субсидий, по
явному неудовольствию народа, зачем начата была война, по сильному желанию
прекратить убыточную войну, до начала которой армия состояла из 32000 человек,
а теперь в Померании и с больными было не более 18000; хотя набор рекрут и был
решен и они собраны, но без денег нельзя было их обмундировать и перевезти в
Померанию.
В конце июля Остерман сообщил об усилении французской партии, которой еще
прежде удалось деньгами склонить Пеклина на свою сторону. Но дворянское
собрание выключило Пеклина из своей среды, несмотря на все усилия и денежные
раздачи французской партии. Споры о Пеклине едва не повели к драке. Донося об
этом, Остерман писал: «Я с своей стороны в таких критических обстоятельствах в
разговорах своих, не вступая в их распри, стараюсь им внушать тишину и доброе
согласие». На это Воронцов замечает: «Чтоб и впредь в подобных внутренних
шведских делах разумную осторожность имел и отнюдь ни в чем не мешался».
Несмотря на то, Остерман предложил своему двору пенсиею и обещанием защиты
привлечь на свою сторону сенатора Генкина как человека, очень влиятельного по
своему уму.
От 21 декабря Остерман уведомил, что Экеблатт объявил ему именем
королевским, что война становится для Швеции страшно тяжка и король желает
усугубить все способы к возобновлению общих мирных переговоров. К этому
Остерман прибавлял, что шведский народ до такой степени наскучил войною, что
Россия, по крайней мере письменными декларациями, не должна подавать вида, что
хочет принудить Швецию к продолжению войны, ибо в противном случае Франция всю
ненависть шведов обратит на Россию.
В Польше русский посланник Войков по-прежнему старался помешать сношениям
Пруссии с Турциею; в январе он писал, что опять домогался у графа Бриля, нельзя
ли каким-нибудь тайным образом схватить прусского курьера; Бриль по-прежнему
обнадеживал, что употребляются для этого всевозможнейшие способы, а зять его
гpaф
Мнишек говорил: «Мы имеем достоверные известия, что прусские курьеры,
переодетые то в польское, то в волошское платье, препровождаются стараниями
кастеляна Круковского графа Понятовского и воеводы русского князя Чарторыйского
чрез их имения, которые доходят до самых молдавских границ». Войков заявил
Брилю,
что у него 1000 червонных, назначенных на перехват прусских курьеров; но Бриль
отвечал, что деньгами трудно что-нибудь сделать, потому что преданные прусскому
королю вельможи посылают провожать курьеров большие отряды войска; не лучше ли
для этого употребить русские отряды под предводительством искусного офицера,
который бы явился в Польшу под предлогом закупки провианта для армии. Но этот
способ с русской стороны признан еще более трудным.
Относительно собственно польских дел Войков донес о любопытном разговоре
своем с епископом Круковским Салтыком. Епископ объявил ему, что уезжает из
Варшавы и долго не возвратится благодаря французскому послу маркизу де Поим,
который мешается во все дела и производит сильную смуту; граф Бриль сначала
противился ему, а потом ловкий француз с помощи дочери Бриля графини Мнишек
успел совершенно овладеть Брилем, так что тот начал во всем его слушаться,
несмотря на предостережения зятя своего Манишка и его, бискупа. Это, говорил
Со-
