всех дворах часто бывают; и ему самому, Шуазелю, случилось в Вене
столкнуться насчет визитов с принцем Карлом лотарингским, братом императорским,
не согласились, и до сих пор визиты с обеих сторон не делаются. Однако венский
двор считал это дело посторонним для себя, а при русском дворе приняло оно
такое неожиданное и необыкновенное значение. Другое же дело, касающееся
аудиенции, государственное: необходимо, чтобы министры допускались к государям,
при которых они аккредитованы, ибо без этого они не могут исполнять свою
должность и пребывание их при дворах было бы совершенно лишнее. «Прошу вас, –
окончил Шуазель, – донести об этом ко двору его ампер. величества, представить
о различии, какое находит в этом деле здешний двор, и о необходимости допустить
нашего министра на аудиенцию без дальнейшего отлагательства; странное смешение
двух различных дел может объясниться разве тем, что нарочно ищут предлогов к
разрыву». На донесении об этом Чернышева Воронцов написал для императора:
«Вчера барон Бретель, будучи у меня, равномерные представления чинил, на что
ему вопреки довольные резоны сказаны были, и сей неприятный разговор с
горючестью
с обеих сторон продолжался около часа с заключением тем, что о представлении
его вашему ампер. величеству мною донесено будет, но что я не надеюсь, чтоб
ваше величество отменили объявленное ему свое намерение, как бы, впрочем,
охотны ни были королю французскому оказать знаки своей дружбы. Наконец, г.
Бретель просил только о сообщении ему последней резолюции вашего величества,
отозвался
притом, что, ежели бы оная не полезна для него последовала, он с первым
курьером просить станет своего ракеля».
После описанного разговора Чернышев сообщил Шуазелю, что министры –
шведский, датский и английский – имели уже аудиенции у императора, потому что
не сделали никакого затруднения относительно первого визита принцу Георгию; но
аудиенция барона Бретейля отложена, потому что он не хочет следовать примеру
других министров. Император надеется от дружбы французского двора, что он
уступит его требованию, впрочем, медленность в допущении Бретейля на аудиенцию
не может быть вовсе причиною холодности между двумя дворами, а уступчивость
французского двора в деле визита император признает за новый знак дружбы,
которую он с своей стороны имеет необменное намерение соблюдать и еще более
утверждать. «Последние два пункта, – писал Чернышев, – принял он, граф Шуазель,
пристойным образом и с оказанием удовольствия, что я, приметив, нарочно
повторил ему то же самое в таком точно рассуждении, что здешний двор, взяв в
надлежащее уважение столь знатный для него пункт, легче склонится на решение
дела,
касающегося до визита его высочеству принцу Георгию, происшедшего единственно
от грубого, упрямого и малорассудительного Бретелева нрава, и загладит тем
нескладный его в том поступок».
Но французский двор не склонился к уступке в деле визита. От 27 мая Чернышев
писал: «Здешний двор сам довольно видит неблагоразумие свое в этом деле, но,
зайдя так далеко, из гордости и упрямства своего отступить стыдится; итак,
определено: Бретейля из Петербурга отозвать и назначить его послом к шведскому
двору». Шуазель объявил Чернышеву, что в Петербург назначен будет поверенный в
делах или резидент – одним словом, министр третьего класса, который бы не был
подвержен никакому церемониалу, вследствие чего Чернышев объявил, что отъезжает
из Франции, оставляя в ней поверенным в делах секретаря посольства Охтинского.
В Петербурге думали, что перемена политики, тесное сближение с Пруссиею и
удаление от Австрии и Франции сблизят Россию с Англиею. С первых минут
воцарения своего Петр обратился с полным доверием к английскому посланнику Кету
как человеку, который должен был более всех других сочувствовать его новой
политике. Гольца по приезде в Петербург также обратился к Кету за советами и
указаниями, и Скейт оказал ему самые дружественные услуги. Но Скейт в Петербурге
и Миттель в Берлине держались старой английской политики – политики Пита; а мы
уже видели, что новое английское министерство Бата смотрело иначе на дело и не
желало тратиться, поддерживая прусского короля в войне, теперь совершенно
бесполезной для Англии. Но как Петр не справился о взглядах нового английского
министерства, взглядах, которые так сильно поддерживал русский посланник в
Лондоне, так точно Бат не знал, что с новым императором рушатся все прежние
политические отношения.
По получении известия о восшествии на престол Петра граф Бат выразился кн.
Голицыну, что теперь единственно состоит в воле императора дать мир Европе. «У
нас, – говорил Бат, – довольно чувствуют, что прусский король при настоящих
своих бедственных обстоятельствах не может ласкать себя надеждою получить мир
без значительных уступок из своих владений; почти
