ныне, Рече Господь, времена переменились, ныне у нас больные, и небальные, и
старички самые поднимают ножки и наряду с молодыми маршируют и так же
хорошохонько
топчут и месят грязь, как солдаты"“. Старший Разумовский, Алексей
Григорьевич, избавился от подобного положения увольнением от всех должностей,
но младший, гетман Кирилла, должен был держать у себя на дому молодого офицера,
который давал ему уроки в новой прусской экзерциции, и все же не спасался от
выговоров и насмешек Петра III, и говорили, что император находил особенное
удовольствие
смеяться над Разумовским, не способным по природе к военным упражнениям.
Много веселых минут доставляли императору также придворные дамы, которых он
заставил переменить старый русский поклон на французское приседание; многие
дамы, особенно старухи, никак не умели приловчиться к приседанию, и комическое
положение их при этом доставляло Петру величайшее удовольствие: он наблюдал за
ними и потом передразнивал. «Я была очень смешлива, – рассказывала потом одна
знатная дама-современница, – государь, бывало, нарочно смешил меня разными
гримасами. Он не похож был на государя».
Сильное неудовольствие распространялось в Петербурге; но и в местах
отдаленных не могли не заметить, что в правительственной машине какое-то
расстройство. В начале царствования государь велел перевести
Мануфактур-коллегию из Москвы в Петербург; но потом опять указ: «Хотя и
повелели е. и. в. Мануфактур-коллегию из Москвы взять сюда, а там контору
оставить, но как все фабрики или в Москве, или поблизости от оной и здесь так
мало, что и ни в какое против того сравнение поставить нельзя, следовательно,
Мануфактур-коллегия, будучи здесь, имела бы, так сказать, заочное за своею
должностью смотрение, то повелеваем коллегию паки немедленно к Москве
возвратить; а здесь по-прежнему контору оставить». 9 января именным указом
уничтожены полицеймейстеры в городах, полиция поручена губернским
провинциальным и воеводским канцеляриям, а 22 марта именным же указом
полицеймейстеры восстановлены.
И в местах отдаленных видели расстройство в правительственной машине; в
Петербурге видели, отчего происходит это расстройство. Вследствие детской
слабости характера Петр быстро перенимал все у людей, среди которых обращался,
к которым привязывался. Пристрастившись к голштинским офицерам, заключившись в
их обществе, Петр перенял казарменные привычки и грубый кутеж сделал своим
любимым препровождением времени. При императрице Елизавете о табаке не было
слышно во дворце, потому что она терпеть его не могла, и сам Петр сначала не
мог его терпеть; но как скоро увидал, что голштинцы, которых он считал
образцовыми людьми, героями, курят, то и начал курить. Когда прежний наставник
его Шмелин изумился, увидав его в первый раз с трубкою за пивом, то Петр сказал
ему: «Чему ты удивляешься, глупая голова! Разве ты видал хотя одного настоящего
бравого офицера, который бы не курил?» За пивом последовало и вино. «Всеобщие
негодования, – по словам современника-очевидца Бологова, – увеличились еще
более, когда стали рассеиваться повсюду слухи и достигать до самого подлого
народа, что государь не успел вступить на престол, как предался публично всем
своим невоздержностям и совсем неприличным такому великому монарху делам, и что
он не только с графиней Воронцовкою, как с публичною своею любовницею,
препровождал почти все свое время, но, сверх того, в самое еще то время, когда
скончавшаяся императрица лежала в дворце еще во гробе, целые ночи провождал с
любимцами, льстецами и прежними друзьями своими в пиршествах и питье, приглашая
иногда к тому таких людей, которые нимало не достойны были сообщества и
дружеского собеседования с императором, как, например, итальянских театральных
певиц и актрис вкупе с их толмачами; а что всего хуже, разговаривая на
пиршествах таковых въявь обо всех и обо всем и даже о самых величайших
таинствах и делах государственных… Голос у него был очень громкий, скоросый и
неприятный, и было в нем нечто особое и такое, что отличало его так много от
всех прочих голосов, что можно было его не только слышать издалека, но и
отличать от всех прочих. Болото был адъютантом главного начальника полиции
генерала Корфа (Николая), ездил с ним во дворец и наблюдал издали, что там
происходило за обедами и ужинами. „Мы, – говорит он, – могли всегда в
растворенные двери слышать, что государь ни говорил с другими, а иногда и
самого его и все деяния видеть. Но сие было для нас удовольствием только
сначала, а впоследствии времени скоро дошло до того, что мы желали уже, чтобы
таковые разговоры до нашего слуха и не достигали; ибо как редко стали уже мы
заставать государя трезвым и в полном уме и разуме, а всего чаще уже до обеда
несколько бутылок Галинского пива, до которого он был превеликий охотник, уже
опорожнившим,
то сие и бывало причиною, что он говаривал такой вздор и такие нескладицы, что
при слушании оных обливалось даже сердце кровью от стыда пред иностранными
министрами, видя-
