Власьеву, а когда за нужное найдете, то быть и сержанту Луке Чекину в той
казарме дозволяется, а кроме же вас и прапорщика, в ту казарму никому ни для
чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, таков арестанта из казармы
не выпускать; когда же для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен
будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтобы его видеть не могли. Где вы
обретаться будете, запрещается вам и команде вашей под жесточайшим гневом ее и.
встав никому не писать; когда же иметь будете нужду писать в дом ваш, то не
именуя, из которого места, при прочих репортах присылать, напротив которых и к
вам обратно письма присланы будут от меня чрез майора Бердникова
(шлиссельбургского
коменданта). Арестанту пища определена в обед по пяти и в ужин по пяти же блюд,
в каждый день вина по одной, полпива по шести бутылок, квасу потребное число. В
котором месте арестант содержится и далеко ли от Петербурга или от Москвы,
арестанту не сказывать, чтобы он не знал. Вам и команде вашей, кто допущен
будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или
молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнью, коли кто
скажет».
За болезнью Шубина отправлен был капитан Овцын, к которому Шувалов писал 30
ноября 1757 года: «В инструкции вашей упоминается, чтобы в крепость, хотя б
генерал приехал, не впускать; еще вам присовокупляется, хотя б и фельдмаршал и
подобный им, никого не впутать и комнаты его императ. высочества вел. князя
Петра Федоровича камердинера Карловича в крепость не пускать и объявить ему,
что без указа Тайной канцелярии пускать не велено». Приведем любопытнейшие
донесения Овцына о вверенном ему арестанте. В мае 1759 года он писал: «Об
арестанте
доношу, что он здоров и, хотя в нем болезни никакой не видно, только в уме
несколько помешался, что его портят шептанием, дутьем, опусканьем изо рта огня
и дыма; кто в постели лежа повернется или ногу переложит, за то сердится,
сказывает, шепчут и тем его портят; приходил раз, к подпоручику, чтоб его бить,
и мне говорил, чтоб его унять, и ежели не уйму, то он станет бить; когда я
стану разговаривать (разубеждать), то и меня таким же еретиком называет; ежели
в сенях или на галереи часовой стукнет или кашлянет, за то сердится». В июне:
«Арестант здоров, а в поступках так же, как и прежде, не могу понять, воистину
ль он в уме помешался или притворниче-ствует. Сего месяца 10 числа осердился,
что не дал ему ножниц; схватив меня за рукав, кричал, что когда он говорит о
порче, чтоб смотреть на лицо его прилежно и будто я с ним говорю грубо, а
подпоручику, крича, говорил: „Смеешь ли ты, свинья, со мною говорить?“ Садился
на окно – я опасен, чтоб, разбив стекло, не бросился вон; и когда говорю, чтоб
не садился, не слушает и многие беспокойства делает. Во время обеда за столом
всегда кривляет рот, головою и ложкою на меня, также и на прочих взмахивает и
многие другие проказы делает. Стараюсь ему угождать, только ничем не могу, и
что более угождаю, то более беспокойствует. 14 числа по обыкновению своему
говорил мне о порче; я сказал ему: „Пожалуй, оставь, я этой пустоты более
слушать не хочу“, потом пошел от него прочь. Он, охвата меня за рукав, с
великим сердцем рванул так, что тулуп изорвал. Я, боясь, чтоб он не убил,
закричал на него: „Что, ты меня бить хочешь! Поэтому я тебя уйму“, на что он
кричал: „Смеешь ли ты унимать? Я сам тебя уйму“. И если б я не вышел из
казармы, он бы меня убил. Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он
в уме не помешался, однако ж весьма сомневаются, потому что о прочем обо всем
говорит порядочно, доказывает евангелием, апостолом, минеею, прологом,
Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого
святого пишет; когда я говорил ему, что напрасно сердится, чем прогневляет бога
и много себе худа сделает, на что говорит, ежели б он жил с монахами в
монастыре,
то б и не сердился, там еретиков нет, и часто смеется, только весьма скрытно;
нынешнее
время перед прежним гораздо более беспокойствует». В июле: «Прикажите кого
прислать, истинно возможности нет; я и о них (офицерах) весьма сомневаюсь, что
нарочно раздражают; не знаю, что делать, всякий час боюсь, что кого убьет; пока
репорт писал, несколько раз принужден был входить к нему для успокоения, и
много раз старается о себе, кто он, сказывать, только я запрещаю ему, выхожу
вон».
По приказанию Шувалова Овцын спросил у арестанта, кто он? Сначала ответил,
что он человек великий и один подлый офицер то у него отнял и имя переменил, а
потом назвал себя принцем. «Я ему сказал, – писал Овцын, – чтоб он о себе той
пустоты не думал и впредь того не врал, на что, весьма осердись, на меня
закричал, для чего я смею ему так говорить и запрещать такому великому
человеку. Я ему повторял, чтоб он этой пустоты, конечно, не думал и не врал и
ему то приказываю повелением, на что он закричал: я и повелителя не слушаю,
потом еще два раза закричал, что он принц, и пошел с великим сердцем ко мне; я,
боясь, чтоб он не убил, вышел за
