на престол Елизаветы перевел с немецкого торжественную оду Шмелина. Приятно
и полезно было иметь под руками даровитого русского человека при явно
враждебных отношениях к профессорам-немцам, с одной стороны, а с другой – при
поднявшихся после восшествия Елизаветы нареканиях, что в Академии проводили
только немцев и придавливали русских; покровительствуя Ломоносову, можно было
выставить свое усердие к русским интересам и сложить всю вину на ненавистных
профессоров. Ломоносов действительно первую неприятность в Академии встретил от
профессоров, которые от августа до ноября держали его две ученые работы без
одобрения, оставляя его между небом и землей без места и без жалованья;
несколько раз просил он конференцию об определении его адъюнктом, и все
безуспешно;
но когда в начале 1742 года он подал просьбу в канцелярию на высочайшее имя, то
советник Шумахер определил его адъюнктом физического класса, и в программе было
выставлено: «Михайло Ломоносов, адъюнкт Академии, руководство в физическую
географию, чрез Крафта сочиненное, публично толковать будет, а приватно
охотникам наставление давать намерен в химии и истории натуральной о рудах,
также обучать в стихотворстве и штиле». Таким образом, с самого начала занятия
словесностью становятся рядом с преподаванием естественных наук.
Но скоро наступило смутное время для Академии: борьба между Нартовым и
Шумахером, поход против немцев. Время борьбы, раздражительно действуя на всех,
особенно сильно действует на таких людей, как Ломоносов, и он пристал к Нартову,
пошел в поход против немцев, забушевал. Богатырь новой России сдерживался
благоговейным уважением к знанию, уважением к людям, славным в науке; если бы в
это время в Академии были «Петром Великим выписанные славные люди», по
выражению Ломоносова, то, конечно, он не позволил бы себе выходок против них;
но «Россия лишилась великой от них чаемой пользы», они уехали, и уехали, как
все говорили, от Шумахера; вместо них были люди, не имевшие авторитета в глазах
Ломоносова, и он с ними не поцеремонится, тем более что они держали так долго
его диссертации и не давали ему адъюнктского звания, которое он получил прямо
от канцелярии. Ломоносов стал бывать шумен, по тогдашнему выражению, а в шуму
он был беспокоен. В сентябре 1742 г. на него подал жалобу академический
садовник Штурм: «Присед ко мне в горницу и говорил, какие нечестивые гости у
меня сидят, что епанчу его украли, на что ему ответствовал бывший у меня в
гостях лекарь Брошке, что ему, Ломоносову, непотребных речей не надлежит
говорить при честных людях, за что он его в голову ударил и, схвати болтан, на
чем парики вешают, и почал всех бить и слуге своему приказывал бить всех до
смерти; и выскочив я из окон и почал караул звать; и присед я назад, застал я
гостей своих на улице битых и жену свою прибитую».
Профессора, видя в Ломоносове сообщника Нартова, объявили ему, чтобы он не
присутствовал
в их конференциях до окончания академического дела в комиссии. Они уже
жаловались в комиссии, что Нартов не раз присылал своих сообщников, Ломоносова
и других, с великою неучтивостью и шумом мешать им в их занятиях, будто бы для
осматривания печатей. В мае 1743 года профессора подали в комиссию новую
просьбу: «Сего 1743 года апреля 26 дня пред полуднем он, Ломоносов, напившись
пьян, приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой
в то время находился профессор Винсгейм и при нем были канцеляристы. Ломоносов,
не поздравивши никого и не скинув шляпы, мимо их прошел в географический
департамент, где рисуют ландкарты, а идучи около профессорского стола, ругаясь
оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и, крайне
поносный знак (кукиш) самым подлым и бесстыдным образом руками против них
сделав, пошел в оный географический департамент, в котором находились адъюнкт
Тресков
и студенты. В том департаменте, где он шляпы также не скинул, поносил он
профессора Винсгейма и всех прочих профессоров многими бранными и ругательными
словами, называя их плутами и другими скверными словами, чего и писать стыдно.
Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью,
что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором. Пришел обратно в
конференцию и всех профессоров бранил и ворами называл за то, что ему от
профессорского собрания отказали». По словам свидетелей, Ломоносов говорил:
«Что они себе воображают? Я такой же, и еще лучше их всех, я природный
русский!»
Вследствие профессорской жалобы Ломоносова вызвали в комиссию к допросу; но
он объявил Юсупову: «Я по-пустому отвечать не буду, и надо мною главную имеет
команду Академия, а не комиссия; надобно, чтобы Академия от меня потребовала
ответа, и без того в допрос не пойду, и ничего со мною комиссия делать не
может». «Сверх того, – сказано в протоколе комиссии, –
