тавот их без помощи, лишь бы остались нетронутыми установленная форма
правления и вольность чинов государственных. Горн и Браге погибли на эшафоте;
так как они в своих показаниях оговорили королеву, то упсальский архиепископ с
двумя епископами отправлены были к ней для религиозного увещания. Королева на
это увещание дала им письменный ответ: «Мне приятны ваши увещания, на которые,
по вашим словам, подвигла вас ревность к Божией славе, ко благу отечества и ко
спасению души моей; я постараюсь следовать вашим советам и надеюсь успеть в том
с Вышнею помощи, причем объявляю, что сильно осуждаю опасный заговор, недавно
составленный
и благовременное открытый милости Божие». После этого к лежащему в лихорадке
королю явилась депутация государственных чинов с сильными выговорами за его и
супруги его поведение относительно Сената и за последний заговор, которым узел
союза между королем и нациею разорван и может быть восстановлен только
подписанием нового акта королевского обещания.
От смут в шведском правительстве посланник должен был обращаться к
собственным делам. «Ягужинский, – писал Панин канцлеру, – несомненно под
руководством скаредного Бартеломано-ва наставлен был рассмотреть мои дела, яко
единственно пристрастием моей к вам преданности производимые, и досконально
разведать о моей с вами и с бароном Корфом корреспонденции (неприятелем
которого Бартеломанов себя и поручика Левашова объявляет за то, что он (Корф)
их яко российских благородных особ достойно не почитал), причем они оба себе
ожидали скорого определения на мое место. Но как он, граф Ягужинский, последним
стережен ни был, чтобы не дал мне своей доверенности, однако же, наконец,
ощутительно увидел его черное сердце, мерзкое высокомерие и весьма малый смысл
и способность, что ему открыло глаза во многих ему данных предрассуждениях, и
теперь по последней мере, что до начал дел вообще и особливо здесь касается,
принял со всем столько другого понятия, сколько достанет силы его молодости,
еже несомненно ваше высокографское сиятельство приметить изволите из того, как
он, возвратись, отзываться будет. Правда, я в нем со всем истребить не могу
предуверения,
будто б ваше высокографское сиятельство ему недоброжелательны; он на протекцию
вице-канцлера больше, нежели на чью другую, полагается; но притом ныне
находится в несказанном удивлении, как его сиятельство с своею прозорливостью
столько допустил, по его слову, себя обморочить таким скаредным простаком,
каков Бартеломанов, которого будто б он, вице-канцлер, почитает первым в
способности изо всех коллежских служителей. Наконец, милостивый государь, он
мне в конфиденцию открыл, как вице-канцлер, ему приказав меня обнадежить о
непременной его ко мне милости, поручил притом неприметно мне дать выразуметь,
будто бы он причину имел сомневаться, что я его не счисляю между моими
милостивцами, в чем, может быть, я других допускаю себя проводить, и что он
весьма желает мне служить, лишь бы я мои желания ему показал. На такие
милостивые диспозиции я учинил взаимное внушение, что я в приватном моем
поведении не имели не имею случаев кого-либо против себя раздражить,
следовательно, тем меньше могу сомневаться о доброжелании его сиятельства;
милостивцев же себе одними мне порученными делами искал и ищу, а ежели в
некоторых
из них я столько был несчастлив, что его сиятельство апробации не удостоился,
то и тут ожидаю от его справедливости, что он вину искать будет в ошибке моей
доброй совести, внутреннего удостоверения и чести, откуда все мои начала и
сантименты
беру и на них до тех пор твердо полагаются, покамест инока уверен найдутся, а
мое в свете бытие столь низко почитаю, что не могу себе представить, кому бы
была нужда меня проводить. Впрочем, что мне до услуг касается, мои
обстоятельства всем известны, и ежели я чему достоин, то его сиятельство не
погрешит пред своею честью и меня того не лишит, я же в себе таких достоинств
не нахожу, чтоб самому искать воспользоваться его ко мне милостью».
В начале сентября Панин представил Ягужинского королю на прощальную
аудиенцию. Адольф-Фридрих, поручая Ягужинскому передать императрице обычные
приветствия, сделал это со слезами на глазах. Панин при этом счел «долгом
человечества и благопристойности» уверить короля в теплом участии, какое
принимает императрица в его печальном положении. Король послал сказать в Сенат,
что намерен пожаловать графу Ягужинскому свой портрет равной цены с теми, какие
даются министра второго ранга, притом табакерку с часами. Сенат отвечал, что
так как он весь предмет поручения Ягужинского не может почитать государственным
делом, то и на подарки не может употреблять коронной казны. Король опять послал
сказать Сенату, что у него не было намерения требовать денег из государственной
казны, но только желал знать, одобряет ли Сенат такой подарок. Сенат, отвечал,
что государство, не принимая участия в деле, по которому прислан Ягужинский, не
имеет причины давать тут советы его величеству. Панин писал императ-
