рой Франция вследствие противоположности интересов никогда не могла быть
союзницею России, закоренелая ненависть к Франции и боязнь пред ее послом не
позволили Бестужеву вдруг переменить своих отношений: отвернуться от Англии и
стать ревностным поборником французского союза; он слишком явно защищал Англию,
слишком неохотно соглашался на сближение с Франциею и этим стал подозрителен в
глазах императрицы; кредит его упал; вице-канцлер Воронцов мимо его производил
самые важные сношения, через него последовало сближение с Франциею, и
французский посол приехал в Петербург, остереженный от своего двора опасаться
более всего канцлера и его интриг. Австрия враждебно относилась к Бестужеву за
его сопротивление французскому союзу. Куниц, который считал этот союз своим
делом и ждал от него бесчисленной пользы, – Куниц выразился пред французским
послом в Вене, что не забудет тех затруднений, которые делает ему Бестужев.
Таким образом, кроме русских врагов у Бестужева в Петербурге было еще теперь
два сильных врага иностранных – Эстергази и Лопиталь, а помощи ниоткуда.
Легко понять, как при таких обстоятельствах должен был осторожно действовать
Бестужев. Мы видели, как обеспокоили его толки о медленности Апраксина и как он
старался побудить его идти как можно скорее. Еще более должно было обеспокоить
отступление Апраксина после победы, возбудившее бурю в Петербурге. От 13
сентября канцлер писал ему: «Я уже, ваше превосходительство, имел честь чрез
Петра Ив. Панина поздравить одержанною над неприятелем победою. А теперь на
ваше писание ничего иного ответствовать не имею, кроме того, что я крайне
сожалею, что армия под командою вашего превосходительства, почти во все лето
недостаток в провианте имея, наконец хотя и победу одержала, однако ж
принуждена, будучи победительницею, ретироваться. Я собственному вашего
превосходительства глубокому проницанию предаю, какое от того произойти может
бесславие как армии, так и вашему превосходительству, особливо ж когда вы
неприятельские земли совсем оставите».
Но Апраксин отступал, и ожесточение против него становилось все сильнее и
сильнее. Из французского и австрийского посольства пошли слухи об интриге, и
пошли по всей Европе. Бехтерев писал Воронцову из Парижа 26 сентября: «Мы во
всю сию неделю были в великом беспокойстве; после 19 августа писем мы из
Петербурга не имели, а из Голландии такие получали ведомости на двух почтах,
что только об них подумать, так ужас берет. Одним словом, все несчастия по тем
ведомостям у нас сделались; по причине оных и армия пошла из Пруссии с великою
торопо-стию,
будто уже ретировалась, оставят множество пушек. Весь город наполнен был сим
дурным слухом». Основанием дурного слуха послужил припадок, случившийся с
императрицею. 8 сентября, в праздник Рождества Богородицы, Елизавета, жившая в
Царском
Селе, пошла к обедне в приходскую церковь, в начале службы почувствовала себя
дурно и одна вышла из церкви, но, не дошедши до дворца, упала на землю и более
двух часов лежала без чувств. Этот случай привели в связь с отступлением
Апраксина, начали догадываться, толковать, что Бестужев дал знать о нем
Апраксину и потребовал возвращения его в Россию с войском, которое было нужно
канцлеру для приведения в исполнение его намерений относительно
престолонаследия. Разумеется, кто мог внимательно и спокойно вникнуть в дело,
тот должен был понять, что догадка не имеет никакого основания, что припадок с
императрицею случился 8 сентября, а отступление решено было на военном совете
27 августа; что если бы была возможность остановиться и идти вперед, то как мог
Апраксин не сделать этого по получении стольких строгих указов и узнавши, что
императрица оправилась? Что Апраксин ничего не делал сам собою, а только
исполнял решения военного совета и как было предположить, что из всех генералов
и полковников, подававших голоса на совете, не было ни одного честного человека
и патриота, что все они требовали отступления, хотя и знали, что войско может
идти вперед, не нуждаясь в провианте и фураже? Но много ли было таких, которые
могли вникнуть в дело внимательно и, главное, спокойно? Известно, как падка
толпа на предположения, что при каждом важном и неприятном событии действовала
интригу злой умысел. А тут сколько было побуждений для подобного предположения:
иностранные союзники были озлоблены на Апраксина, отступление которого
расстраивало их планы, облегчало Фридриха II, поднимало его дух, освобождало от
боязни русского нашествия, давало Левальду возможность переведаться с шведами,
а русские вторили иностранцам вследствие оскорбленного патриотизма.
Апраксин во дворце и в конференции нашел себе сильного защитника в графе
Петре Ив. Шувалове; но сильнее всех нападал на него канцлер Бестужев,
во-первых, из желания прекратить толки о своем участии в отступлении,
во-вторых, из враждебного чувства к Апраксину, которое явилось в нем именно
вследствие сильного заступничества Шувалова: канцлеру было ясно, что
