лучше знает, и ничего себе не желаю – ни славы в великой знатности, ни
богатства, будучи одною ногою почти во гробе, а только желаю оставить по себе
честное имя».
Но именно побуждения, по которым Бестужев так сильно желал оправдания, и
затрудняли дело: оправдать Бестужева значило обвинить Елизавету. Желание
Бестужева, однако, было исполнено: 31 августа издан был оправдательный
манифест, в котором Екатерина говорила: «Граф Бестужев-Рюмин ясно нам открыл,
каким коварством и подлогом недоброжелательных доведен он был до сего
злополучия, и тем возбудил в нас самих не токмо о нем достойное сожаление, но и
крайнее удовольствие, что наше ему освобождение нашлось соответствующее тому
правосудию, с которым мы царствовать начали. Паче всего сим подтвердил он нам,
что, чем тягчайшее на кого-либо приносится обвинение, тем глубочае и осторожнее
прежде в исследовании поступить надлежит, а инока осуждение безвинно быть
может; ибо хотя наша вселюбезнейшая тетка, императрица Елизавета Петровна, как
нам самим и всему свету известно было, прозорливая, просвещенная и милосердая и
притом и правосудная монархиня была, но, кроме сердцеведца Бога, никому из
смертных в человеческие помышления проникнуть невозможно, и потому несомненно
Протову
воли и намерения ее дело к несчастию его, графа Бестужева-Рюмина, до сего
времени обращался. Итак, в защищение ее имени и добродетелей, с которыми она
царствовала милосердно и человеколюбиво, за истинную к ней любовь и почтение, а
паче и за долг христианский и монарший мы приняли: его, графа Бестужева-Рюмина,
всенародно показать паче прежнего достойным покойной тетки нашей, бывшей его
государыни, доверенности и нашей особливой к нему милости, яко сим нашим
манифестом исполняем, возврата ему с прежним старшинством чины генерал-
фельдмаршала,
действительного тайного советника, сенатора и обоих российских орденов кавалера
с пенсионом по 20000 рублей в год». Как-нибудь соблюдено было приличие
относительно памяти императрицы Елизаветы; но с каким чувством должны были
читать манифест живые люди – Трубецкой, Бутурлин и Александр Шувалов, члены
следственной комиссии по делу Бестужева? Воронцов, который считался главным
врагом последнего, Ив. Ив. Шувалов, которого считали ответственным за важнейшие
явления второй половины елизаветинского царствования? Но эти люди не считали
теперь удобным для себя быть очень обидчивыми.
Бестужев требовал и получил торжественное оправдание; но было двое опальных
по его делу, двое людей, бывших близкими к Екатерине, – Ададуров и Елагин. Эти
не домогались торжественного оправдания, они просто были возвращены и щедро
награждены. Ададуров из статских советников был пожалован в тайные, получил
место президента Мануфактур-коллегии; полковник Елагин был произведен в
действий.
статские советники с тем, чтоб ему быть у кабинетных дел императрицы. В письме
к Понятовскому Екатерина так упоминает о людях, известных последнему: «Теплов
оказал мне большие услуги, Ададуров бредит, Елагин у меня».
Из лиц, близких или считавшихся близкими к бывшему императору, вначале
подверглись кратковременному аресту Гурович, Волков и Мельгунов, как видно, из
предосторожности, чтоб они не стали действовать в пользу Петра III; точно так
сначала боялись Гольца и сильно старались узнать содержание его переписки, даже
мелькала мысль захватить бумаги Гольца и сложить вину на солдат; но мысль эта
только мелькнула и исчезла. Гурович вышел в отставку и удалился в свою
черниговскую деревню. Волкова, как человека даровитого и могшего быть очень
полезным, в отставку не пустили, а отправили вице-губернатором в Оренбург,
поступили с ним точно так же, как Елизавета поступила с Неплюевым при своем
воцарении; но мы увидим, что Волков не останется так долго на среднеазиатской
крайне,
как Неплюев: известные оправдательные письма его могли произвести впечатление,
особенно когда ничего не было найдено ему в обвинение. Мельгунов был также
временно удален на южную Украину. Имя Мельгунова тесно соединялось с именем Ив.
Ив. Шувалова. Последнему легко было оправдаться в своих невольных сборах
сопровождать Петра III в заграничную армию; он не сделал ни малейшего
затруднения в признании нового правительства; но его не любила Екатерина, не
любили его люди, к ней близкие: он имел слишком большое значение при Елизавете,
большое влияние на судьбу всех, начиная с Екатерины, был слишком крупен,
нравственно силен, беспрестанно попадался на глаза и потому сильно мешал. Он
имел известность за границею, переписывался с людьми, мнением которых очень
дорожили тогда в Европе. Екатерине передали, что Шувалов в письме к Вольтеру
неуважительно отозвался о событии 28 июня, приписав его молоденькой женщине
Дашковой. Масло было подлито в огонь, задета была самая живая струна, потому
что Екатерина приписывала себе направление движения, другие были только
орудиями; сильное раздражение ее против Шувалова высказалось в чрезвычайно рез-
